— Простите! — простонал он и распахнул передо мной дверь. — Вот моя комната. Вам будет интересно ее осмотреть… Не угодно ли войти?
Я не поколебалась. Его поведение внушало мне доверие, да и, кроме того, я чувствовала, что не должна показывать свой страх.
Комната, куда я вошла, напоминала склеп. Все стены были затянуты черной материей, но вместо обычных серебристых слез, на колоссальных размеров нотной бумаге была изображена вся партитура «Судного Дня». Посреди комнаты, под ярко красным балдахином, стоял гроб.
При виде его я отшатнулась.
— Это моя постель, — сказал Эрик. — Надо приучать себя в жизни ко всему, даже к вечности!
Я поскорее отвернулась от ужасного зрелища и увидала стоявший у стены орган. На пюпитре стояла, исписанная красными нотами, тетрадь, на первой странице которой я прочла: «Торжествующий Дон-Жуан».
— Да, — ответил на мой удивленный взгляд Эрик, — я иногда занимаюсь композицией. Я начал эту работу двадцать лет назад. Когда она будет окончена, я положу ее с собой в гроб и никогда больше оттуда не встану.
— В таком случае надо работать как можно меньше, — сказала я, стараясь быть учтивой.
— Я иногда работаю в течение двух недель, днем и ночью, без отдыха, иногда же не дотрагиваюсь до тетради целыми годами.
— Сыграйте мне что-нибудь из вашего «Торжествующего Дон-Жуана», — сказала я, желая сделать ему удовольствие.
— Не просите меня об этом, Кристина, — мрачно ответил он. — Я вам лучше сыграю «Дон-Жуана» Моцарта, который растрогает вас своей наивной прелестью до слез. Мой Дон-Жуан — огонь, хотя он и не подвергся каре Божией.
Мы опять вернулись в гостиную. Тут только я заметила, что нигде было ни одного зеркала. Я только хотела спросить почему, как он уже сел за рояль и начал играть прелюдию к дуэту из «Отелло». На этот раз я сама пела партию Дездемоны, и присутствие такого великого артиста, как Эрик, не только не смущало меня, но наоборот, придавало мне какое-то сверхъестественное вдохновение, и мое пение было полно такой искренней скорби и отчаяния, как будто я сама переживала все страдания Дездемоны. Да это так и было! Все, что случилось со мной за последние сутки, так удивительно походило на Венецианскую трагедию, что глядя на черную маску Эрика, мне чудилось, что передо мной сам Отелло, что вот-вот он набросится на меня и станет душить… Но я не только не думала бежать от его гнева, а наоборот, приближалась к нему все ближе и ближе и, как зачарованная, готова была идти на встречу смерти. Но мне хотелось унести с собой в могилу вдохновенный образ великого артиста, заглянуть, хоть раз в жизни, в лицо «голоса», и, не отдавая себе отчета в том, что я делаю, почти инстинктивно, я протянула руку, и прежде, чем он успел опомниться, сорвала с него маску.