Тут надо себя пересилить – и выбросить из головы весь внешний мир, каков бы он ни был; и снова погрузиться в исполнение задуманного.
Ибо внешний мир состоит из предметов, а каждый предмет, от доски на заборе до электрического провода на косом чёрном столбе, придуман и создан такими же, как ты, одинокими полубезумными чудаками, – у каждого была своя пыльная каморка; в пыльных каморках придуманы и ракеты, летящие в космос, и компьютеры, и лекарства от смертельных болезней. Куда бы ты ни ткнулся, изучая историю появления самолёта, или кинематографа, или атомной бомбы, – всегда попадёшь в каморку, где одинокий чудак заточил себя наедине с верстаком, с чертежом, с рукописью. Всё, что создано, – создано в пыльных каморках чудаками и безумцами.
Сколько прошло, не помню – наверное, часа четыре; я полностью погрузился в работу. Но вдруг что-то мне помешало: кто-то пришёл, кто-то давил кнопку звонка на моей калитке.
18
Звонок я вывел в подвал, протянул провод. И ещё отдельно – лампочку вмонтировал, как раз на такой случай, как теперь. Когда от рабочего шума закладывает слух, о появлении гостя сообщает тревожная мигающая лампа.
Гостей я, разумеется, не ждал, однако не удивился и не испугался, поскольку был, повторяю, поглощён работой. Но потом слегка протрезвел; фигуру накрыл тряпкой, подхватил топор и поднялся наверх.
У калитки стояла Зина, с пакетом в руке.
– Пригласишь? – спросила она и наклонила голову набок.
– Конечно, – сказал я.
В доме она сама сняла пальто, сама достала из пакета бутылку “Асти Мартини”, уже початую на треть.
Бокалов я в доме не держал, выставил стаканы; это было очень неромантично.
– Тебе тут одному не страшно?
– Конечно, страшно, – ответил я. – А куда деваться?
– Мне тоже страшно, – сказала Зина. – Я вообще стараюсь в городе ночевать. А здесь мне не по себе. Тишина такая, что уши закладывает. Может, я уже старая?
– Конечно, нет, – ответил я, – какая же ты старая? Ты в порядке.
И мы сдвинули стаканы.
Она достала тонкие сигареты, спросила:
– Курить у тебя можно?
– Тебе можно, – сказал я.
Она выкурила сигарету, я отнёс её в постель, и мы соединились.
– Я расцарапаю тебе спину, – предупредила она.
– Давай, – ответил я.
У неё было тело мягкое и жаркое, но сильно траченное; она любила грубый зажим, чтобы крепко схватили за нежные места.
Потом я её одеялом укрыл, принёс ей ещё выпить и сигарету с пепельницей.
Она молча посидела какое-то время – и вдруг стала одеваться решительно, как будто куда-то заспешила.
На крыльце мы расстались, она погладила меня по голове и сказала: