И вот – следующее утро, мои одноклассники еще, наверное, догуливают праздник, пьют из горлышка шампанское на набережной, а мы с мамой едем в такси в аэропорт. Она молчит, иногда гладит меня по руке. Она грустная. У меня внутри нет никаких чувств, кроме осторожной надежды: как только я сяду в самолет, как только оторвусь от родной земли, жизнь сделает наконец положенный поворот или немыслимую, головокружительную петлю и вынесет меня туда, где больше никогда не будет боли, стыда, высоковольтного напряжения, в котором я жила до сих пор, не будет отцовских запоев, до сих пор перерезающих мою жизнь, как локомотив перерезает распростертое на рельсах тело, не будет ужаса ожидания этого локомотива и необходимости строить заградительные сооружения для души из того, что есть, из собственного толстого тела…
Мне немного неловко перед мамой: я не чувствую ни тени грусти в душе, мне не больно расставаться с ней. Мама говорит: «И не переживай, если сразу не поступишь. Вернешься, подготовишься, поработаешь немного – и поедешь еще раз. Если захочешь. Или поступишь в наш университет, почему нет? Очень, между прочим, неплохой и уважаемый». Я молча киваю, но на самом деле кричу про себя:
«НИКОГДА! Я НИКОГДА не вернусь в этот город! Я никогда не вернусь к вам! Я никогда не вернусь к тебе, мама! НИКОГДА!»…
Даже если мне придется в том далеком городе, в огромной и непонятной Москве, жить на улице…
Аэропорт полупустой, я быстро прохожу регистрацию, объявляют посадку… Мама обнимает меня, плачет, мне неприятны ее слезы, я жалею ее, чувствую, что предаю, оставляя один на один с отцом и его пьянством, от этого злюсь и тоже плачу… Мои слезы – злые и колючие, но мама думает, что мне грустно расставаться, и ей от этого, наверное, легче.
Совсем другая девочка.
Как ненависть к своему телу может помочь если не понять, то хотя бы принять своих родных
Марианна Николаевна с юности была яркой и полной жизни: глаза у нее всегда сияли, волосы ниспадали, полные бедра волновались под тонкой тканью платья, она любила шелковые платья в цветах. И с годами ничего не поменялось: глаза ее все так же обрамлены черными густыми ресницами, полные губы накрашены яркой помадой, и полные бедра красиво облегает шелк очередного женственного, в цветах, платья. Ну понятное дело, каблуки, модная сумка… Эдуард Владимирович ей под стать: тоже высокий, крупный, пышущий здоровьем. Голос у него всегда громкий, как у военного, говорить тихо он не умеет, даже «спокойной ночи» своим дочкам желает всегда так, как будто командует небольшим парадом. В молодости он был кудряв, как и Марианна Николаевна. Их даже иногда принимали за брата и сестру, это вызывало у обоих здоровый смех. А годам к сорока кудрей не стало, и вот уже лет двадцать как Эдуард Владимирович – совершенно лысый, но это его не портит, голова у него – прекрасной формы, она ухожена и блестит, как будто протертая бархатной тряпочкой.