Еще до появления конвоя с пленными обитель визитировало панство из уланского полка генерала Зайончека. Оно намеревалось квартировать здесь, а заодно и прогуляться по ризницам. К моменту прибытия колонны шел уже азартный грабеж. Первое, что увидели русские справа от ворот, было несколько сваленных в кучу тел: старец в скуфейке, человек десять мальчишек, видно, послушников, в замусоленных подрясниках, а возле них люди с бинтами и в неполном обмундировании – раненые. Должно быть, незваные гости разорили госпиталь.
Пленных прогнали мимо Покровской церкви, в которую стаскивали вещи из окрестных домов, превращая ее в казарму. Казначееву запомнился огромный розовый матрас, который четверо кавалеристов заталкивали внутрь, призывая на помощь Матку Боску Ченстоховску. Через порог Преображенского собора вели лошадей. Сразу за Знаменской церковью начиналось кладбище. Здесь пленным и велели сесть на землю. Люди повалились ничком на дорожках между оградами, а когда потянуло вечерним холодом, стали сползаться вместе, чтобы согреться. Центральная часть монастыря озарялась сполохами костров. Из узеньких окон братского корпуса лился яркий свет – благо свечей хватало. Слышались хмельные выкрики. Победители гуляли, хором распевая: «Шла Марыся с огорода!» Из ризницы протопал кавалерист, неся на руках целую груду серебряной посуды. Лежавший рядом с Казначеевым худенький ополченец, как оказалось, семинарист, процитировал из Ветхого Завета про Валтасара. Де питье из священных чаш не пошло тому в прок.
На парня зашикали. Ну и где суд Божий? Что-то не видно, чтобы ляхам мерещились по стенам угрожающие надписи! Семинарист тоненько вздохнул, спрятал в ладонях грязное лицо с первой мальчишеской бородкой и прошептал:
– Увидите.
Однако увидеть им довелось совсем иное. За утро оккупанты дрыхли долго – праздник удался. Казначеев посчитал, что сегодня он уже четвертые сутки без хлеба. Усталость притупляла голод. Но не жажду. Губы у всех потрескались, языки стали шершавыми, горячими и плохо умещались во рту. Роса, щедро облепившая траву и волосы, пришлась как нельзя кстати. Встав на колени, люди слизывали ее с чугунных столбиков оград и запотевших, как бутылка в погребе, гранитных надгробий. Если в первые дни нестерпимо хотелось мочиться, то теперь это делать было просто нечем.
Семинарист помер. Прямо ночью. Застыл, как птичка, с приклоненной к груди головой. Не иначе Бог помиловал парня. Оказалось не его одного. Оклемавшиеся к полудню поляки ходили по двору снулые, ища, чем бы опохмелиться. Пленные насилу добились от них разрешения убрать тела. Охранник ткнул пальцем в Казначеева и в какого-то драгунского капитана, жестом показав, куда нести трупы. Это была все та же куча справа от ворот, которую уже начали растаскивать собаки.