– Счастье, что мы сюда выбрались, – отозвалась Лиза. Воронцов заметил, что с Бенкендорфом она ведет себя уверенно, и мигом перешла на «ты»: – Вообрази, Шура, каких трудов мне стоило ее уговорить. Но приезд ко двору нынче летом был бы катастрофой.
– Почему?
– Да потому что maman в бешенстве от польской конституции. Вернее, оттого, что нам самим еще ничего не дали, в то время как полякам… ну ты понимаешь. – Она метнула на Михаила быстрый испуганный взгляд, не зная, можно ли говорить при нем.
Шурка незаметно кивнул, показывая, что все в порядке, человек не из болтливых.
– И вот представь, – продолжала Лиза. – Матушка сидела бы у вдовствующей императрицы, зашел бы государь, а она брякнула бы что-нибудь в своем духе. Ты же ее знаешь.
– Да-а, – протянул Бенкендорф, – твоя матушка может.
– Нас просто Бог упас от поездки в столицу. Надеюсь, Париж ее развлечет.
Воронцов не мог не отметить, что это матушке стоило бы заботиться, как развлечь дочку на выданье.
– Вы ведь здесь не одни? – спросил Шурка, кося глазами на зонтики.
– С нами мои кузины Раевские. Четыре штуки, – рассмеялась Лиза. – Они катаются на верблюде.
– На каком верблюде? – как по команде, вскинулись генералы.
– Вы не знаете? – удивилась девушка. – Здесь египетские мамелюки из бывшей армии Наполеона. Они катают гуляющих и собирают деньги на дорогу домой.
Бенкендорф прищурил глаза.
– Ну, положим, домой они не поедут. Сначала небось пособирали, поняли, какой это верный доход, и обосновались в Париже со своими верблюдами. Любопытно глянуть. Миша, ты видел верблюда?
Граф вообразил верблюжий эскадрон в снегах под Малоярославцем и помотал головой. Спутники двинулись по тисовой аллее и вскоре очутились у мраморного обелиска времен Людовика XIV. Вокруг него, мерно покачиваясь, бродили корабли пустыни с цветными полосатыми подушками меж горбов. Мамелюки в театральных фесках, жилетах и шароварах зазывали публику на ломаном французском и, что странно, русском языках. За шелковыми кушаками у них торчали кривые кинжалы в усыпанных стекляшками ножнах. На руках было столько перстней, что пальцы едва гнулись. Словом, мамелюки с успехом заменяли в Париже цыган и вели себя столь же развязно.
– Во-он мои кузины. – Лиза указала куда-то вперед. – Им дали белого и каракового.
– А ты почему не катаешься? – прокурорским тоном вопросил Бенкендорф.
Девушка смутилась.
– Сажают только по двое. А потом, – она опустила голову, – я боюсь. Говорят, они плюются.
Но Шурка решил от нее не отставать.
– Я тебя знаю, – настаивал он. – Тебе ведь хочется покататься. Потом будешь жалеть. Вечно ты все всем уступаешь!