– Ах ты, засранец! – с укором сказал ему Артур. – А если б ты меня убил?
Копенгаген перебирал большими черными губами по щеке, уху и волосам хозяина. Его потный бок неровно ходил, и конь всячески подставлялся под руки Веллингтона, требуя ласки.
– Я же тебя еще и должен утешать! – возмутился герцог. – Ты дал мне копытом в живот. Знаешь, сколько народу советует тебя пристрелить? Целый штаб.
К этому моменту он уже знал, что случилось с лошадью. Доктор британского посольства, приехавший сразу после происшествия и обнаруживший, что бедняге Мак Кормику уже не поможешь, сделал интересное предположение:
– Я где-то читал, что белые лошади – просто седые, – заявил он. – Осмелюсь высказать гипотезу, что ваш конь поседел от страха. С людьми так бывает.
– Чушь! – возмутился Веллингтон. – Это боевая лошадь. Я могу посчитать, в скольких драках на нем ездил. И везде что-то взрывалось.
– Видите ли, ваша светлость, – не смутился врач. – Сама подготовка к бою, обстановка лагеря, звуки труб, марши, множество людей настраивают животных. Они привыкают чувствовать опасность и не шарахаться от нее. Сейчас же все произошло внезапно. К тому же Копенгаген немолод. Я бы на вашем месте мысленно простился с ним.
– Ни за что.
Категоричность герцога было легко понять. Он одиннадцать лет ездил на рыжем. Все парадные портреты изображали их вместе. И даже картинка триумфального возвращения в Дублин теряла для Артура половину привлекательности без нетряской рыси Копенгагена.
Ночью конь скончался. Он не выпустил хозяина из стойла, потому что боялся оставаться один, и Веллингтон преспокойно растянулся на соломе. Артур не слышал, как гулкий бок жеребца прекратил ходить. С первым холодом в четыре часа утра герцог обнаружил, что его седой друг навсегда уснул, положив длинную голову ему на ноги.
Подавленный и молчаливый, Веллингтон ушел из конюшни. Он не мог, как Александр Македонский, назвать город в честь верного буцефала. Такой город уже существовал. Не мог даже объяснить окружающим, почему так расстроен. Его мрачное расположение духа приписывали покушению. Напрасно. С этими событиями давно следовало разобраться. Зря он поддался политикам. Надо честно выполнять свой долг. Сначала русский мальчишка-вестовой, потом картины, теперь Мак Кормик и Копенгаген. А если бы во дворе оказались еще люди? Господ из Военного министерства это не волнует. Зато волнует его.
Запершись у себя в кабинете, герцог написал записку лорду Киннерду, недавно прибывшему в Париж советнику посольства: «Вы перешли границы. Считаю себя свободным от обязательств». Затем повертел в руках перо, подумал, пожевал губами и подписал ордер об аресте некоего Жака Марине, эмигранта, недавно вернувшегося из Голландии и проживавшего в собственном доме на площади Грев.