— У Итана скоро свадьба. Я думаю, мы еще увидимся там, — сказала Далила.
— Подожди…
Она уже вышла было в темноту коридора, но шагнула обратно ко мне, в свет раннего утра.
— Ты же на самом деле не веришь в это? — спросила я. — В то, что они любили нас, что просто пытались оградить? После всего случившегося? Вы ведь пытались сбежать, Далила. Я слышала. Вы с Гэбриелом. И я слышала, что случилось с ним после, тогда ночью, в коридоре. То, что они с нами делали…
Далила менялась в лице.
— Все мы верим в то, во что хотим верить, — сказала она. — Разве нет? И ты, Александра, больше, чем кто-либо.
Какая-то решимость проступила в чертах ее лица. Такое выражение бывает у детей, стоящих на самой высокой ступени стартовой тумбы в бассейне, прямо перед прыжком.
— Да, — продолжила Далила. — Ты считаешь, будто понимаешь все лучше нас. Но знаешь, что я думаю? Из нас ты — самая несчастная. Все эти свидания под присмотром, когда мы были маленькими, — от кого нас охраняли? От девочки А — самой ненормальной из всех!
— Я распределю деньги, — отрезала я. — И сообщу, на какой срок их хватит.
— Интересно, а ты помнишь, что сказала мне, когда мы разговаривали в прошлый раз? Как же так получилось? Спорим, ты даже не помнишь?
— Все, Далила, пока.
— Я помолюсь за тебя, Лекс. Я всегда за тебя молюсь.
— Что ж… спасибо.
Подождав, пока она выйдет из гостиницы, я прошла через вестибюль, вышла наружу и зашагала вверх по Харли-стрит. Здание, в котором находился офис доктора Кэй, стояло чуть поодаль от дороги, скрытое за ветвями тонкой высокой груши. Я узнала его по синей табличке на стене и старинной каменной ракушке в козырьке над дверью. «Здесь жил Карл Гаттас — философ, хирург, поэт и художник», — гласила табличка.
— Я думаю, вам лучше ее снять, — сказала я, когда пришла к доктору Кэй в первый раз. — Одной ее хватит, чтобы человек потерял душевный покой.
Улица была окутана предрассветными сумерками, я остановилась на ступеньках и перевела дух. Нашла глазами окна кабинета доктора Кэй с задернутыми шторами. Она придет не раньше, чем через несколько часов, а может быть, она в отъезде или у нее отпуск. И вообще, сегодня понедельник, и мне скоро на работу.
А вот другая история. В переполненном зале суда Матери вынесли приговор — двадцать пять лет тюремного заключения. Зачитав его, судья прибавил, что одна из потерпевших попросила об особом разрешении — подойти к обвиняемой, прежде чем стража уведет ее со скамьи подсудимых. Это была Далила, и она протягивала к Матери руки. Итан звонил мне, стоя на ступеньках здания суда, — ему вся эта истерика не понравилась. В тот же день, несмотря на протесты Мамы и Папы, я скупила все газеты и прочла все репортажи о нас. Художник, работавший в зале суда, запечатлел момент их объятий. Судья серьезен. Черты лица Матери, искаженные горем, изображены торопливым карандашом. Лица Далилы не видно, лишь ее затылок. Она могла рыдать по родителям, ведь она их простила. А могла улыбаться, глядя в свое звездное будущее, в котором Матери уже не будет.