— Шапки снять!
В одну секунду все вернулось на свои места. Как будто и не умерла у преподавателя русского языка его пожилая жена Нина Яковлевна, как будто и не убегал никуда несчастный Гизатуллин.
— Сейчас я сам прочитаю заданный отрывок, — сказал учитель, — а вы, ребятки, послушайте. Потом проверю, как вы подготовились к уроку.
Сквозь круглые, светлые стекла смотрит учитель куда-то за классную комнату. Рука, в которой он держит книгу, немножко дрожит. Но голос по-прежнему сильный, ровный — вот он начал читать, и нам кажется, что голос этот совсем как у московского диктора, передающего сводку информбюро…
«На Дунае слышится голос Ярославны: одинокой кукушкой рано утром кукует… «Полечу кукушкою по Дунаю, смочу бобровый рукав в реке Каяле, утру князю кровавые раны на могучем его теле!»
Уносимся мы в неведомые дали. Забыты декабрьские холода, одноглазые оборотни и темный, качающийся гроб. Перед нашими глазами другая картина: восходит над Дунаем солнце, и юные лучи его падают на розово осиянную гладь воды. Тихо. По берегу тянутся заросли виноградника. Женщина в черной шали, в богатой меховой шапке поверх нее, — Ярославна; устремив скорбные очи к небу, просит о милосердии, просит о скором возвращении горячо любимого мужа…
Шмыгая носом, про себя повторяет Зарифуллин: «О ветер, ветрило! Зачем ты так сильно веешь, зачем ты мечешь ханские стрелы на своих легких крыльях на воинов моего мужа? Разве мало тебе веять вверху над облаками, лелея корабли на синем море?»
Хлопает глазами Альтафи, взглядывает на потолок и вопрошает:
«Светлое и пресветлое солнце! Всем ты тепло и пригоже. Зачем, господин мой, простер свои лучи на воинов лады, в поле безводном согнул им жаждою луки, тоскою замкнул колчаны?»
Этот урок нам уже не в тягость, наоборот: он теперь кажется нам самым желанным и приятным. Звучит в классной комнате, где витают синие, дымные и теплые запахи, мощный голос учителя, голос строгий и бархатный, обволакивающий и пробуждающий. Мы сидим завороженные, не отрываем глаз от Халила Фатхиевича…
Очень бывает здорово, когда учащихся посылают на склады перебирать картошку. Иногда, конечно, всю ночь вкалываешь, но это даже лучше. Потому что, во-первых, наедаешься на три дня вперед — там много чего умять можно: и капусту, и морковь, и лучок свежий, — а во-вторых, после каждой ночи всех, кто работал, освобождают от занятий. Вернешься часа эдак в три, в четыре — и как завалишься спать… «А ведь мне завтра на занятия не идти», — думаешь, на душе приятно делается, красота! Попозже, часов в шесть, в комнате поднимается шум, суета, кто-то натягивает чужие валенки, его второпях лупцуют, потом с руганью убегают за чаем; дежурные наводят порядок. Вот поднимают тебя вместе с кроватью, переставляют аккуратненько в сторону, вот кто-то с натужным сопеньем ползает рядом: «Ы-ых, ы-ых…» — моет под твоей кроватью пол. Наконец все убегают на занятия, ты же спишь и чувствуешь: начинается урок; преподаватель заходит в класс, поднимает одного из учащихся, спрашивает — тот, конечно, страдает… В это время ты спишь… Тебе в это время ни до чего нету дела, ни до вопроса физической подготовки дошкольников, ни до системы пищеварения бородавчатой жабы, ни до суффиксов прилагательных; и на то, сколько платьев было у царицы Елизаветы, тебе тоже очень наплевать. Ты спишь… Но честно говоря, самое приятное в этом деле даже не сон, нет. Ночи на складе сильнее всего завлекают тем, что ночной сторож и также заведующий складами Сабир-абзый — прирожденный рассказчик. Удивительный человек, уютный какой-то, притягательный, таких, наверно, больше нету. В педучилище, оказывается, даже сторожа в педагогике понимают, вот здорово! Ночью он всегда нам что-нибудь рассказывает.