— Пермяков, поссол к сертовой бабусске из класса, — обиженно сказал географ. — Тебе говорю. Ты ссто — не понимаесс?.. И я твердо не обессяю, моззет и на следуюссий урок не допуссю…
Аркяша поскучнел и поплелся к двери. Когда он выходил в коридор, от его стыдливо-румяных ушей — как назло, еще и сильно оттопыренных — будто пахнуло на класс горячим и даже раскаленным ветром. Чего это он так разошелся, географ-то? Бывало ведь и сам, если в духе, веселым становился, всю географию шуткой уснащал: Италию называл сапогом, тамошний итальянский мыс Санта-Марию каблуком величал, остров Сахалин — кроличьей тушкой, Скандинавию — заснувшим львом… Неожиданную суровость географа объяснил на переменке неутомимый Альтафи: оказывается, у бедняги со вчерашнего вечера вышел весь запас табака. Вот тебе и пролив Папироза!
… В этом году мы начали изучать историю — в прошлом, из-за отсутствия учителя, ее как-то обходили. Учитель — самый настоящий индюк! Вид у него страшно гордый; уж как он брови ломает, как голосом переливается, надутый такой. Фигура!.. фигура, впрочем, не ахти: ростом он метр с кепкой, никак не выше, но когда сидит на высоком стуле, подойти к нему страшно. А речь у него какая замечательная! Скажи он просто: «В дореволюционной России народ жил в нищете», — ужли не поняли б, что к чему? Не-ет, он так не умеет. Ему нельзя так, потому брови тогда ни к чему ломать и глаза прикрывать до щелочек. А вот если приподняться маленько на цыпочки и чуток голову откинуть: «Когда я листаю седые страницы нашего прошлого, моему мысленному взору предстают российские мужики во всей своей ужасающей нищете, голодные, раздетые и обездоленные»… — вот это фраза! Но с жизнью все как-то очень даже ловко увязывал, а для нападок и обличительных примеров выбрал он с первой недели муралинского Альтафи. Потому как, войдя на очередной свой урок, историк обнаружил этого малая около учительского стола в позе, сильно напоминающей его собственную. Альтафи тянулся на носочках, запрокидывал голову и провозглашал: «Когда я листаю седые страницы…» Историк постоял перед малаем, постоял и принялся вытирать большим платком не к месту сияющую лысину. Но Альтафи, видно, стопорить на достигнутом не собирался: вживаясь в роль, он заодно поигрывал бровями и крепко жмурился, отчего, конечно, историка в упор не замечал. Потом, кажется, по сдавленной тишине в классе он что-то понял и открыл глаза. Историк к тому времени из транса уже вышел и наказал Альтафи, как наказывали во времена древнего и достойного Перикла: прежде всего задал малаю на дом выучить все про остракизм, а потом, на глазах у всех, изгнал его по вышеупомянутому способу из Афин, то бишь из класса. И не допускал на занятия дня четыре. А потом поручил Альтафи сделать доклад из истории средневековья.