В тот период, помнится, мы изучали творчество Александра Фадеева. Учитель русского языка познакомил нас с Левинсоном, Баклановым, Метелицей; мы полюбили героев гражданской войны и сами не заметили, как накрепко, оказывается, сжились с трагической судьбой этого небольшого партизанского отряда; одно верно: мы им бредили, для нас в те дни существовали на свете только Левинсон и его смелые красные бойцы. Мы были потрясены разгромом героического отряда, и учителю уже не приходилось указывать нам: «Читайте то, читайте это!» — он лишь давал направление кипевшим в нас чувствам. Халил Фатхиевич чрезвычайно искусно управлял нашим многолюдным оркестром: не подавлял солистов, внимательно слушал общий тон и в то же время не забывал о верховной власти дирижера. Часто он все-таки не выдерживал и говорил:
— Погодите, ребятки, это место я прочту вам сам — не могу, великолепное описание, просто великолепное! Вот послушайте… Насколько богат, насколько гибок и прекрасен русский язык!
И он уводил нас в глухие таежные чащобы Дальнего Востока, открывал нашему взору неожиданные своей укромностью и новизной лесные поляны, лощинки, голос его порой подрагивал от прикосновения к чистому и захватывающему языку произведения и, низкий, сочный, вдруг вызванивал какую-то высокую, откровенно взволнованную ноту…
«Лес распахнулся перед ними совсем неожиданно — простором высокого голубого неба и ярко-рыжего поля, облитого солнцем и скошенного, стлавшегося на две стороны, куда хватал глаз. На этой стороне, у вербняка, сквозь который синела полноводная речица, — красуясь золотистыми шапками жирных стогов и скирд, виднелся ток. Там шла своя веселая, звучная хлопотливая жизнь. Как маленькие пестрые букашки, копошились люди, летали снопы, сухо и четко стучала машина, из курчавого облака блеской половы и пыли вырывались возбужденные голоса, сыпался мелкий бисер тонкого девичьего хохота».
Халил Фатхиевич умолкает, затем прочитывает абзац заново.
— Обратите внимание: только Фадеев мог так написать, — говорит он нам, и мы чувствуем это и тоже проникаемся его убежденностью.
Учитель держит в руках книгу, но мы прекрасно знаем: отрывок он читал наизусть. Просто ему не хочется выглядеть перед нами каким-то театральным чтецом, к тому же книга помогает Халилу Фатхиевичу несколько сдерживать нахлынувшие чувства и укрощать громоподобный порой голос. Мы помним, что он уже о многих произведениях восторженно восклицал: «Это мог написать только Пушкин!.. Только Толстому дано говорить таким могучим языком!» Прочитанный сейчас Халилом Фатхиевичем отрывок, конечно же, будет нам задан для заучивания, и на следующем уроке учитель станет спрашивать нас, протирая с задумчивым видом стекла очков. Хорошие ответы он выслушает с необыкновенным удовольствием, подтверждая время от времени: «Вот! Вот! Вот!» Если же попадется хотя бы неправильно поставленное ударение, Халил Фатхиевич сморщится, будто от кислой ягоды, поднимет руку и коротко скажет: «Ох, невкусно! Невкусно!» А пока он, восхищаясь, читает нам отрывки из Фадеева сам…