ВЬЮТСЯ ПО УЛИЦАМ ПЫЛЬНЫЕ ВИХРИ
В Ташлытау уже становится пыльно, и голая земля на открытых солнцу местах сохнет и трескается. Пришло лето, вместе с засухой и дороговизной пришло жаркое лето…
А в нас порой просыпаются необыкновенные намерения; впрочем, оно и понятно: нам стукнуло по семнадцать лет, и мы уже настоящие взрослые мужчины, шайтан нас забери!.. Вот поэтому однажды, после выдачи стипендии, мы с Зарифуллиным останавливаемся у ларька напротив военторга: хочется чего-то такого… Война кончилась, сколько уж лет учимся, а все почему-то… Зарифуллин мнется, он член комсомольского бюро, но уехала Нина, да и восемнадцать ведь скоро! Есть у нас право сделать чего-то такое или нету? Мы ли не работали в колхозе, обеспечивая фронт хлебом? Мы ли не грызли в самые трудные годы несъедобные науки, не жалуясь и не ссылаясь на голодуху?
…Буфетчица наливает нам в маленькие граненые стаканы красного вина. Пьем. Сто граммов — восемь рублей девяносто копеек; протягиваем буфетчице одну десятку, потом два трояка и еще рубль восемьдесят мелочью. Хочется поднять настроение, развеселиться, однако никакого такого действия выпитое вино не оказывает, будто и не пили вовсе! Погоди, а почему сто граммов? Это же только твердые вещи… Разве жидкость можно в граммах измерить? В деревне, помнится, масло так взвешивали: фунтами. Сто грамм, значит… Ну, война эта: чего только не поизобретали люди за военные годы, эх! Какой же, интересно, дурак жидкости гирями измеряет? Потеха…
Назавтра, на уроке русской литературы, нас ожидает странное и тревожное новшество: Халил Фатхиевич чрезвычайно не в себе.
Как это оно сказывается: за все воздается по заслугам? Наверно… Только за наши грехи, за вчерашнее хулиганство, за те несчастные «два по сто», выпитые без надобности даже, неумело, но главное — впервые, пострадал, как видно, наш любимый учитель. Собственно, не поэтому, не из-за нас, конечно же, был он так сильно расстроен, однако именно мы себя чувствовали виноватыми, и было ужасно стыдно и больно. А Халил Фатхиевич казался совершенно разбитым, голова его, словно под действием безмерной тяжести, клонилась на грудь, всегда аккуратно причесанные волосы растрепались. Он прошел к столу, сел и, не глядя на нас, рассеянно открыл журнал. Мы молчали. Учитель взял ручку, что-то писал в журнале, потом весь урок монотонно и тускло повторял: «Так, ребятки, так, так…» Ушел он с урока хмурый, больной, и вдруг стало заметно, какой он, в сущности, старый и сгорбленный.