На следующий день вся история повторилась; Халил Фатхиевич, несомненно, страдал…
Мы, впрочем, тоже страдали — от неведения, от невозможности помочь этому дорогому для нас человеку. Когда же Альтафи, забредший для чего-то к географам, вынес от них тревожную, смутную весть, мы загоревали по-настоящему, словно внезапно осиротевшие дети.
…Оказалось, что Халил Фатхиевич, будучи недавно в городе, сходил там в больницу, и доктора будто бы обнаружили у него не то в печени, не то в желудке какую-то опасную болезнь. И, само собой, посоветовали немедленно выходить на пенсию, чтоб больше не работать на тяжелой, нервной работе, то есть педагогом в училище. Иначе, сказали Халилу Фатхиевичу, здоровье ваше будет окончательно подорвано…
В ту ночь все наше общежитие гудело растревоженным яростным ульем. В комнате мальчишек никто до самого утра так и не сомкнул глаз — сон начисто пропал. Гизатуллин на рассвете купил у Альтафи за полтинник папиросу и курил ее у окна, жадно затягиваясь, моргая воспаленными глазами. На носу были выпускные экзамены, однако уроки остались невыученными, и на занятия с утра все пошли не подготовившись. Прозвенел звонок. Первым уроком по расписанию значилась русская литература — в класс поэтому никто не шел, появления Халила Фатхиевича ждали в коридоре, и учительская чуть ли не дымилась под напряженными взглядами сотни глаз. Для того чтобы возвратиться к прежней спокойной жизни, надобно только одно: пусть вот сейчас раскроется дверь, и к нам, ступая ровно и бодро, выйдет наш учитель и поздоровается доброжелательно, поблескивая, как обычно, круглыми стеклами очков. И тогда мы дружно устремимся в класс, а он, шагая вслед за нами, приблизится к столу и таким знакомым движением тронет расческой свои рассыпающиеся, длинные волосы. И мы будем отвечать ему наизусть выученный отрывок:
«Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы воды свои…»
…Первым уроком в тот день вместо русской литературы была проведена география.
А русский язык и литературу в нашем училище стал преподавать новый человек, чужой, откуда-то из другого города. Говорили, что Халила Фатхиевича ночью увезли в больницу и утром отправили прямо в Казань. Что с ним? Этот вопрос терзал наши сердца денно и нощно, отбивая охоту учиться и вообще мешая жить. Еще ушел с работы прежний директор; к нам же назначили другого, еще более грозного и крикливого, самого настоящего дуболома. С первого дня он начал заводить новые порядки: так например, всем парням велено было без галстука в училище не появляться. В военторге мы выстроились в длинную очередь; какие там залежались — пестрые ли, однотонные или в горошек, — галстуков в магазине не осталось никаких. На следующий день, в лаптях, с галстуками на шее, мы смело заявились в училище. Когда перед уроками нас выстроили на линейку, выяснилось, что самый замечательный галстук приобрел, разумеется, не кто иной, как Альтафи. На его громадном крепдешиновом галстучище по ядовито-зеленому полю разбросаны были крупные и пронзительно розовые цветы; Альтафи стоял, выпятив закрытый концом галстука живот, и пристукивал ногой, обутой в заскорузлый сорок третьего размера незашнурованный башмак. С таким гордым и независимым видом он и выслушал приказ нового директора: занятия на сегодня отменялись, всем было велено пройти медицинское обследование.