На этом видео завершилось, и под потолком зажегся одинокий софит, бросающий пятно света на одинокую трибуну. Это означало, что настал мой выход. Мысленно переведя дух и испытав вдруг волнение, которое можно было сравнить с тем, что одолевало меня перед самой первой телевизионной съемкой, я вышел на сцену.
Меня никто не объявлял, но одного моего появления оказалось достаточно, чтобы монотонный гомон голосов, обсуждающих непонятное обращение президента, смолк, и зал погрузился в напряженную тишину. Большинство присутствующих сумели узнать меня, несмотря на мой сильно изменившийся облик, и я почувствовал, как в людях начинает нарастать злоба пополам с животным страхом.
– Я вижу, что вы узнали меня, – начал я свою непростую речь, – и ощущаю вашу ненависть. Не могу вас осуждать за нее, потому что на вашем месте испытывал бы ровно то же самое. Я не могу просить у вас и ваших павших товарищей прощения, потому что тем злодеяниям, которые я сотворил, прощения не может быть в принципе. Просто хочу чтобы вы знали, что за это я уже получил сполна. Вы, конечно, можете с этим не согласиться, но поверьте на слово, сложно придумать наказание хуже, которое постигло меня. Полтора года я лежал погребенным, не в силах пошевелить даже кончиком пальца. Целых полтора года я молил о смерти, как об избавлении. Я изнывал от столь сильного отвращения к себе, что вы все вместе взятые не сможете его даже вообразить, не говоря уже о том, чтобы испытать. Долгие месяцы, казавшиеся мне десятилетиями, моя личность медленно умирала, но неизменно возрождалась из могильного праха, чтобы ослепляющее омерзение к себе могло снова ее пожрать и уничтожить. Я балансировал на грани безумия, чувствуя его затхлый ветер в своем разуме, и не знал, что будет дальше…
Я говорил и говорил, все больше распаляя себя и зал. Смешанные чувства собравшихся людей то душили меня колючей проволокой, то пытались придавить к полу, то возносили под самый потолок, как восходящие воздушные потоки. И я катался на этих эмоциональных качелях, как последний адреналиновый наркоман на американских горках. Я не ожидал встретить понимания или снисхождения, и начинал объясняться только для того, чтобы людям было проще меня понять. Но чем больше я рассказывал о тех кошмарных днях, тем большее облегчение испытывал, тем легче становилась незримая гора черных грехов, давящая на мои плечи. Я словно исповедовался перед этими людьми, счищая со своей души мерзкую коросту, что облепила ее, словно непроницаемый кокон.
– Самые жуткие из моих преступлений не попали в объективы камер, и я не буду рассказывать о них, потому что иначе ваша вражда ко мне усилится многократно. Но вы должны знать, что они навечно остались запечатлены здесь, – я с такой силой ткнул себя в висок указательным пальцем, что тот громко хрустнул и изогнулся. – Эти сцены, полные омерзения и глухого отчаянья не отпускают меня ни на единый миг. Я лишился способности спать, и поэтому теперь лишен даже маленького шанса на кратковременное темное забытье без сновидений, они преследуют меня всегда, не давая даже мгновения передышки. Я устал бежать от этого кошмара, но ничего не могу сделать со своим прошлым. Я проклят и обречен. Ни один из вас не сумеет выдумать ничего хуже той пытки, которую я испытываю каждую секунду своего существования, так что можете даже не пытаться…