Рафаэль медленно спустился по ступенькам, не сводя глаз с Тиган, которая то била меня, то обнимала. Глубокие, мучительные рыдания вырывались из её маленького тела. Он открыл пассажирскую дверь, полностью сосредоточившись на ней.
— Посмотри на меня, Тиган, — сказал он. Его голос струился надо мной, золотистый и тёплый.
Тиган перестала сопротивляться и повиновалась ему.
Он присел перед ней на корточки и заглянул в её глаза. Выражение его лица было таким сострадательным, таким интимным. Я вылезла из машины и отошла подальше.
— Ты хочешь, чтобы я заставил тебя забыть его? — спросил он. — Ты почувствуешь себя лучше.
Она заморгала, глядя на него.
— Ты можешь это сделать? — прошептала она.
— Могу. Ты не будешь помнить, как он умирал.
— Буду ли я помнить… всё остальное?
Рафаэль нахмурился.
— А что ты хочешь помнить?
— Он сказал, что любит меня, — её глаза снова наполнились слезами. — Сегодня вечером. Он сказал, что любит меня.
Я закрыла глаза.
— Как пожелаешь, — сказал Рафаэль, — я могу заставить тебя считать, что он жив, но просто уехал. Так будет лучше?
— Всё что угодно будет лучше, чем видеть, как он умирает снова и снова. Всё что угодно.
Я углубилась во двор, моя шея пульсировала и болела, онемение гудело вниз по руке и поднималось по лицу, а гнев пульсировал в моём сердце. Рафаэль делал это не ради Тиган. Он отказался забрать мою боль, мою глубокую печаль. И он никогда не исцелял человека, и никогда не вмешивался, чтобы спасти невинного. Он всегда позволял всему идти своим чередом, если только это никак не препятствовало завершению нашей миссии. И теперь он притворялся сострадательным, но только потому, что Тиган могла рассказать людям о Джури, об убийстве Джима, и нашем участии во всём этом. Рафаэль выполнял свою работу — прикрывал Стражей, чтобы мы могли заняться делом, так было всегда.
Тиган кивала, слепо принимая его предложение забыть, потому что она была слишком подавлена горем и ужасом, чтобы подвергнуть это сомнению. Её новой реальностью станет то, что Джим уехал, не попрощавшись. Вместо печали в ней будет жить гнев. Вместо ужаса у неё будет горечь. И я задалась вопросом, а если бы у меня был выбор, захотела бы я верить, что Малачи решил уйти? Или я захотела бы знать, что на самом деле с ним случилось?
Шум в моем мозгу был бесконечным и всепоглощающим, когда я вспомнила его в последние секунды, когда он, запрокинув голову, отчаянно сражался в заранее проигранной битве. Я упала на колени, согнувшись пополам и лишившись чувств. Я не чувствовала ничего от пальцев ног до живота и от груди до головы, кроме разрывающего душу вопля; ничего, кроме боли от того, что я потеряла, совершенно и окончательно. Я никогда не оправлюсь от этого, даже если переживу это. А я этого не хотела. Нисколько. Я не хотела это пережить.