Вторую педелю Качырий живет в санатории, белые корпуса которого укрылись в зеленой куще деревьев на высоком берегу реки Казанки. От широкой асфальтовой аллеи, с обеих сторон затененной густой кроной тополей и лип, разбегаются узенькие аллейки и, прихотливо извиваясь, прячутся в куще зелени. Да и сама основная аллея, прямая как тетива лука, через несколько сот метров вдруг круто поворачивает вправо и через ажурный мостик, перекинутый над глубоким безводным оврагом, уводит в городской парк, а оттуда на крутой берег реки.
С утра до вечера на этой аллее, в парке, на песчаном пляже многолюдно. Все это мельканье, суетня, возгласы, шутки, смех, звон гитары, стук костяшек домино и вокальные упражнения подвыпивших дядек поначалу раздражали Качырий, вызывали досаду. Поэтому она целые дни проводила в палате, но и там не находила желанной тишины, покоя: звуки извне достигали её слуха, вызывали тупую, изнуряющую боль в мозгу. Тогда она ложилась в постель, прятала голову под подушку, однако спасения не было: вспоминались картины недавнего прошлого, на глаза навертывались слезы обиды, сердце сжимала тоска. Столько лет прожила вместе и не разглядела человека… Верила. А другой, хороший, честный был рядом, любил ее…
Однажды в таком состоянии её застала лечащий врач, пожилая женщина с тугим пучком серебристых волос на затылке. Неслышно войдя, она подошла к кровати, сняла подушку с головы своей подопечной, тревожно заглянула в глаза.
— Что с вами?
— Не знаю…
Врач присела на краешек кровати, собираясь осмотреть больную.
— Не трудитесь, — с ноткой враждебности сказала Качырий. — Над моей болезнью вы не властны.
— Возможно, — нисколько не сердясь, согласилась врач. — Но это ничего не значит. Созовем консилиум, а без помощи вас не оставим.
Она отошла к окну, поправила пучок волос на затылке и, не отнимая руки, о чем-то задумалась.
Качырий смотрела на сгорбленную фигуру худенькой женщины в белом докторском халате, на её поникшие плечи, на тонкие, как бы прозрачные, пальцы, на старенькие дешевые туфли, и сердце её пронзила жалость. «Зачем я её обидела? Она намного старше меня и, кто знает, как много выпало на её долю невзгод. А может, и сейчас у нее большое горе…»
— Простите меня, — виновато сказала она. — Я не имела в виду лично вас. Вам я верю, но… не хочется жить. Все… все растоптано, заплевано, опоганено. Все!
— Я сейчас думала о минувшей войне, — не оборачиваясь, тихо сказала врач. — В сорок третьем получила похоронную на мужа… А до этого фашисты заживо сожгли отца и мать. Я тогда работала в госпитале, а они остались в деревне. На оккупированной территории… Мне тоже не хотелось жить. А жить было надо. Надо!