Листок плюща упал в ручей, поплыл по течению и застрял меж камней. Дэниэл бережно его выловил, повертел в пальцах.
– С Эбби я познакомился, когда поступил в Тринити, – сказал он. – Именно так, в первый день, когда подавали документы. Мы торчали в приемной комиссии, сотни студентов стояли часами в очередях – зря я тогда с собой книгу не взял, не знал, что так долго, – под мрачными старинными портретами, переминались с ноги на ногу, и говорили все почему-то шепотом. Эбби стояла в соседней очереди. Поймала мой взгляд, указала на какой-то портрет и спрашивает: “Правда, если прищуриться, смахивает на одну из рож в «Маппет-шоу»”?
Он стряхнул листок, полетели капельки воды, вспыхивая в солнечных лучах.
– Даже в столь юном возрасте, – продолжал он, – я знал, что меня побаиваются. И смирился. А Эбби не постеснялась первой со мной заговорить, и мне стало интересно почему. Уже потом она мне рассказывала, что каменела от ужаса – не меня боялась, а всех подряд: девочка из бедных кварталов, всю жизнь скиталась по приемным семьям и вдруг оказалась среди благополучных ребят, для кого образование и привилегии – это само собой разумеется, и решила во что бы то ни стало с кем-то заговорить, да не с кем попало, а с самым неприступным на вид. Мы были тогда почти дети, сама понимаешь.
Когда сдали наконец документы, выпили с ней по чашке кофе, договорились встретиться на другой день – точнее, не договорились, а Эбби сказала: “Завтра в двенадцать иду на экскурсию по библиотеке, увидимся там” – и ушла, не дожидаясь ответа. К тому времени я уже понял, что восхищаюсь ею. Для меня это было в диковинку – я восхищаюсь немногими. Но Эбби была такая живая, такая решительная, все мои прежние знакомые рядом с ней – бледные тени. Ты и сама, наверное, заметила, – Дэниэл слабо улыбнулся, глянул на меня поверх очков, – я чуть отстранен от жизни. Я всегда чувствовал себя, скорее, наблюдателем, чем участником – сидел за стеклянной стеной и смотрел, как другие живут, да так свободно, так естественно, как мне и не снилось. А Эбби прямо сквозь стекло протянула мне руку. Для меня это было как удар молнии. Помню, как смотрел ей вслед, когда она шла прочь через площадь, – на ней была эта дурацкая юбка с бахромой, до земли – и я сам не сразу понял, что улыбаюсь…
Джастин оказался на следующий день с нами на экскурсии в библиотеке. Держался чуть позади группы, я бы его и не заметил, если б не его ужасная простуда. Каждую минуту он страшно, оглушительно, непристойно чихал, все сначала вздрагивали, потом хихикали, а Джастин багровел и норовил с головой зарыться в носовой платок. Стеснялся до ужаса, по всему было видно. Под конец экскурсии Эбби к нему повернулась, будто мы сто лет знакомы, и говорит: “Мы идем обедать, ты с нами?” Не припомню, когда еще я видел столь же испуганное лицо. Он раскрыл рот, что-то мяукнул, то ли да, то ли нет, но в “Погребок” с нами все-таки пошел. К концу обеда он уже говорил развернутыми фразами, к тому же интересными. Оказалось, круг чтения у нас во многом совпадает, и у него были такие мысли о Джоне Донне, до которых я бы не додумался… В тот день до меня дошло, что он мне нравится, что они мне нравятся оба, что впервые за всю жизнь мне приятно общество людей. Ты, как вижу, легко находишь друзей, тебе не понять, что для меня это стало откровением.