Судья спросил её имя. Она долго молчала, испуганно оглядывая окружающие и обращённые к ней лица, но после повторения вопроса всё же глухо ответила:
— Сучкой кличут.
Все это услышали — и ни единого звука не раздалось в зале; ожидали дальнейшего, затаив дух. Однако далее девочка очень долго хранила молчание, поджав губы и насупившись, когда судья спрашивал её о том, била ли её мать и бил ли кто-нибудь из гостей матери, в доме ли она жила или вне дома, часто ли её кормили, мыли и переодевали, не помнит ли она грубых насилий над собою со стороны посещавших мать мужчин, часто ли её мать употребляла алкоголь и, главное, каким образом она, ребёнок, лишилась рук почти по локти, а ног — почти по колена. На все эти вопросы девочка не ответила, только всё больше хмурилась и всё чаще оглядывалась на Лярву, сидевшую на отдельной скамье и наблюдавшую эту сцену исподлобья и настороженно. И только на последний вопрос судьи: «Хочешь ли ты и дальше жить вместе с твоей мамой?» — девочка вдруг быстро-быстро заморгала, часто задышала, словно собираясь с силами для ответа, нервически затрясла обрезанными по локоть ручками и вдруг выпалила:
— Вы мою мамку не забижайте, одни мы у ней с Проглотом. И она денежку хотела добыть.
Судья помолчал и освободил ребёнка от дальнейших расспросов.
Отдельного упоминания заслуживают Замалея и Пацкевич, благодаря которым все ужасные язвы сей истории были явлены миру — явлены наконец, вопреки упорному и сознательному молчанию соседей злодейки. Замалея давал показания смущённо и малословно, скупо отвечая на вопросы судьи, не живописуя картины покушения на свою жизнь и, как показалось некоторым в зале, иногда даже пугливо озираясь на ответчицу, слушавшую его с нескрываемым презрением. В зале присутствовала его жена, совсем недавно обо всём узнавшая. Она расширенными глазами смотрела на спину мужа при даче им показаний и с удивлением отмечала его странную робость перед мрачною женщиной с щелевидным ртом — робость, ранее никогда не виданную женой в своём муже. Ей даже казалось, что он рассказывает обо всём нехотя и почти сожалея о том, что ввязался в это дело. После бегства от Лярвы, беседы с Колывановым и наложения швов на рану, топором нанесённую, он долгое время скрывал от жены истинную причину произошедшего, отговариваясь случайным падением и травмой ноги. Однако позднее, когда судебный процесс стал неизбежен и повестка о явке в суд была прочитана женою, он уже не мог скрывать правду и вынужденно сознался во всём, чем привёл жену в неописуемый ужас. Зачатки прискорбных психологических изменений в нём она приметила уже тогда, при семейном разговоре, и далее всё более убеждалась в их прогрессе и нарастании. Замалея явно познал страх, и страх медленно, неотвратимо поглощал его в свою утробу, подобно тому как удав натягивает свою голову на беззащитного кролика.