Именно эта проявившаяся в старости жажда заботы о слабых и беззащитных явилась причиной того, что бабе Дуне суждено было сыграть роль в жизни девочки, которую родная мать называла Сучкой. Эта женщина была третьим — после Замалеи и Колыванова — и последним человеком, решившимся протянуть руку помощи несчастному ребёнку не по долгу службы, но по зову совести, сочувствию и жалости.
* * *
Однажды ей позвонил племянник и предупредил о важном разговоре и некоем предложении, имевшемся у него и требовавшем обсуждения. Родным племянником бабы Дуни как раз и был прокурор Колыванов. Виделись и общались они редко, никогда не бывали особенно близкими и откровенными друг с другом — особенно в прежние годы, изобиловавшие событиями у обоих. Однако в последнее время, когда и тётка, и племянник суровым течением жизни были выброшены на берега одиночества, общение их хотя не стало частым, но, по крайней мере, приобрело черты большей теплоты и доверительности. Одним словом, он позвонил, и она пригласила его приехать к ней. Однако Колыванов медлил с приездом, будучи постоянно отвлекаем загруженностью по работе, к которой относился ретиво и истово, как к последнему спасению от помешательства либо самоубийства. Не дождавшись племянника и потеряв всякое терпение, баба Дуня наконец поехала к нему сама, будучи заинтригована и терзаема любопытством.
То, как он её встретил и как вёл себя при беседе, только усилило её интерес к делу. После звонка он открыл дверь не сразу, из чего она сделала вывод, что её сильный, властный и часто грубоватый племянник подглядывает в глазок, что было совсем на него не похоже. Когда же дверь отворилась, то от женского внимания не ускользнул беглый и острый взгляд Колыванова по сторонам за спиной посетительницы, словно он ожидал увидеть там ещё кого-то или что-то. Всмотрелся он почему-то и ей под ноги.
— Здравствуй и прости подлеца за задержку, — пробормотал он, пропуская её мимо себя и с какою-то странною торопливостью закрывая дверь следом.
Они прошли в комнаты и, пока хозяин занимался накрыванием стола и наливал чаю, обменивались обычными вопросами и новостями родственников. Затем уселись за стол и постепенно разговорились на основную тему.
— Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь в том, что законодательство у нас слишком мягкое, — говорил хозяин. — Ты не поверишь, сколько вокруг разных сволочей и негодяев, к которым не подобраться и не ухватить их за жабры. А всё потому, что миндальничаем, всё на Европу оглядываемся, всё высоколобых гуманистов слушаем. А какой же может быть гуманизм, прощение и милосердие, ежели, к примеру, взрослый человек хладнокровно и жестоко издевается над ребёнком на протяжении многих лет? Да если ещё при отягчающих обстоятельствах, при алкоголизме. Да ещё при осведомлённости всех и вся вокруг. Да ещё, наконец, если мучитель ребёнка — его родная мать.