От голубой стены лавры по густой траве спускалась к нам девушка в синей юбке и белой рубахе; ослепительно белый платок, завязанный под подбородком, прятал ее черные волосы. Она глянула на лирника, села рядом и спрятала под юбку босые маленькие ноги.
— А мы уж ждали, ждали, аж заждались вашу милость, — сказала она мягко и шутливо. — Все ходите по базарам, народу спиваете, про нас забываете?
— Да не забываю, Марыся, убей меня бог! Время такое, — сказал лирник. — Хочешь яичко?
— Спасибо, сыта я, — ответила Марыся, глядя лирнику в улыбающееся лицо. — Пойдешь до нас?
— Пойду. Вот только отдохну чуток.
— Посидим, если поснедал. Спой для меня. Всем ведь поешь, теперь для меня спой.
Девушка искоса с торжеством посмотрела на лирника.
— Твой хлопчик?
— Нет, тутошний, — сказал лирник. — Хлопчик ничего себе. Сала еще хочешь?
— Спасибо, — сказал я.
Девушка взяла лиру и положила на колени лирнику. Он отодвинул хлеб и сало, прикрыл половиной рушника, провел рукой по струнам, и лира загудела глухо, будто издалека, а лирник задумался, что-то вспоминая. По лицу его пробежала тень. Он попробовал одну струну, другую; легкий разноголосый струнный звон пронесся над холмами и слился с густым звоном пчел, потом осилил его.
Лирник посмотрел на Днепр голубым глазом, в чертах его появилась суровая строгость, и он заговорил нараспев, глухо и грустно:
Гомоніла Україна,
Довго гомоніла,
Довго, довго кров степами
Текла — червоніла.
Текла, текла та й висохла.
Степи зеленіють;
Діди лежать, а над ними
Могили синіють.
Лирник замолчал, теперь гудела одна лира. Она говорила мне о воине, чей шлем выкопали из земли, и войне, которой, казалось, нет конца и края. Война шла тогда по селам и весям с солдатами в мышиных мундирах, немцы правили в Киеве руками гетмана Скоропадского. Я жил еще в другом мире, в мире старых сказок, и не очень-то думал о солдатах в мышиных мундирах. Да и встречал их редко. Но песня настораживала. Она все катилась по холмам, а лирник, казалось, сам к ней прислушивался, низко опуская голову к струнам.
Ніхто їх не знає,
Ніхто щиро не заплаче,
Ніхто не згадає, —
сказал лирник, положил ладонь на струны, и они замолкли. Он посмотрел на Марысю будто с ласковым упреком и добавил:
А унуки? їм байдуже,
Панам жито сіють.
Лирник улыбнулся грустно, глянул на меня добродушно, осторожно отложил на траву лиру, которая все еще гудела и жаловалась, и придвинулся к Марысе.
— Жалостно очень поешь, до слез жалостно, аж в груди больно, — сказала Марыся и положила голову в платке на плечо лирнику. — Спой повеселее…
— А эта тебе не люба? — спросил лирник. И запел звонко, на разные голоса древнюю песню о девушке, потерявшей честь: