И опять поднимается буря в его душе. Отчаянно бьется Нико, пытаясь стряхнуть ярмо, сбросить несносное бремя… Неужели нет у него права на свет, на солнце, хоть на один лучик, на отблеск! Неужели суждено ему прозябать во мраке, жаться по углам под грузом своего позора, своей жалкой участи! Он ведь хочет, заставляет, принуждает себя, но не может, не может!..
«Не я виноват, не я! — беспрестанно твердит он в мыслях. — Это она виновата, только она, зачем возбудила во мне отвращение? Нет, не моя вина…»
И знает ведь, что несправедлив! Ведь это он отвернулся, презрел ее, избегает ее… Отчаянными выкриками «не я виноват!» силится заглушить угрызения совести. Словно это может его оправдать!
И с удовольствием, с наслаждением вызывает Нико в себе образ девушки у очага в их кухне; не может оторвать от нее внутреннего взора, словно околдованный ее прелестью; и в оправдание есть у него только это беспомощное «я не виноват…».
Перед обедом он переоделся в костюм для приема гостей, тщательно завязал галстук. Не ради той, что забыта, нет — ради гостей. Дядя Илия такой педант, так привержен правилам этикета…
Нико принял гостей с достоинством, как и подобает хозяину дома. Шьор Илия удовлетворен: все так прилично! Нико выразил радость по поводу того, что наконец-то, после столь тяжкого недуга, приветствует дорогого дядю под своей крышей. Эти слова растревожили в старике такую гамму чувств, что он никак не мог найти для них выражение, и только со слезами на глазах, по старому хорватскому обычаю, троекратно облобызался с хозяином.
— Ну-с, а где же хозяйка? — вскричал он, стараясь поскорей снизить торжественность минуты. — В ее обязанности входит и встречать гостей!
— Я тут! — воскликнула Дорица, появляясь в дверях, все в том же переднике Анзули.
Она вся раскраснелась, то ли от жара очага, то ли от волнения. У шьоры Бонины гордостью блеснули глаза, выпрямилась грудь, вскинулась голова: вот какой прекрасный цветок выращен в нашем саду! Отец ласково кивнул Дорице, но глаза его как-то затуманились. Потом туман сгустился, образовалась слеза и повисла на реснице — слеза изумления перед незаслуженным счастьем, — что вот, дожил до момента, когда его дитя делает первые самостоятельные шаги по собственной, уже отделившейся от его, дороге.
— Вот это славно! — отозвался шьор Илия. — Обычно званые обеды сильно запаздывают, сужу по собственному опыту, а ты, оказывается, завела другие порядки…
— Сядем за стол, как только зазвонят к полудню. А пока пожалуйте в гостиную или, если там душно, на террасу.
Шьор Илия засмеялся: