Горькие слова Анзули оказали действие на Мате, а может быть, еще больше сыграло свою роль горе, какое просвечивало за ними. И случилось то, чего он никогда не мог предположить: он согласился.
— Ну, раз вы так, госпожа, принимаю! — воскликнул он и тотчас почувствовал внутреннее удовлетворение; здесь не было и намека на унижение, напротив, Мате почувствовал, что поступает справедливо и так, как следует. — Принимаю ваш дар и впишу его в завещание. Но прошу я вас об одной милости: хотел бы я проститься с вами — со всеми…
— О Мате, как ты меня порадовал! — Анзуля крепко пожала ему руку. — Бог наградит тебя за доброту. А я ведь только собралась просить, чтоб ты разрешил прийти моему сыну. Я вижу, до чего он несчастен, не знает, как искупить свою вину… Хоть и любит он другую всем сердцем, а покоя нет… Совесть мучает, жжет его. Ох, если б могла твоя дочь найти счастье, это была бы для него величайшая радость и облегчение. Если б она хоть помирилась с ним, простила…
— Думаю, мы и это уладим. Смерть многое улаживает… По крайней мере, попытаемся. Но здесь нужно терпение, время, нужно подготовить ее, уговорить… Когда все будет готово, я дам вам знать, вы приходите с сыном, и, коли бог поможет, разойдемся друзьями…
Они расстались в полном согласии. Жена и дочь, вернувшись, нашли больного спокойным и умиротворенным. Мате сразу удержал Катицу возле себя.
— Что с тобой, дочка? — ласково глядя на нее, спросил он, когда они остались одни. — Ты больна или горе у тебя какое?
Катицу так и передернуло, — отец коснулся ее сердечной раны, которая так жжет и саднит и которую она старается скрыть. Но как утаить рану от умирающего отца, чей взор проникает в самую глубину сердца! Вся горечь, скопившаяся в душе девушки, рвется на язык, и не знает она, с чего начать. Но ведь отец-то не виноват, он мудро предостерегал ее, он предвидел, какие страдания принесет с собой ее опрометчивый поступок, и теперь, быть может, он злорадно торжествует, что оказался прав… Ах, нет, нет, только не это! Он с таким состраданием смотрит на нее… Не радуется — жалеет!
— Вы ведь все знаете, — ответила Катица, удерживаясь от горьких слов, чтоб не оскорбить отца. — Случилось со мной то, чего ни с одной девушкой не случалось! Сами видите! — И слезы хлынули у нее бурно, словно из самого сердца. — Так уж позвольте мне плакать…
— Кто тебе запрещает плакать? И разве мое сердце не было с тобой всегда?
Катица упрямо молчит. В ней поднимается протест, протест против отца, против всего мира, который не понимает ее горя. Слезы разом высохли, и стоит она перед отцом со сверкающими глазами.