Шьора Анзуля вложила сберегательную книжку в его пальцы, но они выронили ее, словно в них совсем не осталось сил. Лицо Мате приняло жесткое выражение.
— Моя дочь не может принять этого, — проговорил он твердым голосом, в котором звучала былая решимость и гордость. — Это выглядело бы так, словно она за деньги отступилась от вашего сына, что ей вовсе не к чести.
— Ты прав, — согласилась Анзуля, — люди злы, могли бы так говорить.
— И это была бы обида моей дочери и мне.
— Сделаем так: деньги твои, и ты даришь их младшей дочери. Можешь упомянуть об этом и в завещании. Тогда уж никто ничего не скажет.
— Гм… — Мате в раздумье водил глазами по потолку. — Это мне тоже не нравится. Мне ведь все дети одинаково дороги, как же мне выделять кого-то из них? Не хотел я быть несправедливым к ним при жизни, грешно мне будет обойтись с ними несправедливо после смерти. И потом, всем известно, что у меня нет тайных капиталов, которые я мог бы раздавать после смерти. Любой додумается, что деньги от вас… что вы меня подкупили. А вы-то знаете, что я по чистому убеждению был против этого брака. И тому, что союз этот разорвался навсегда, я радуюсь больше, чем какому бы то ни было вознаграждению. И еще — совесть не позволяет лгать в завещании. Как видите, невозможное это дело. И, коли вы согласны, не надо больше об этом говорить.
Шьора Анзуля взяла книжку, и по лицу ее разлилось выражение глубокой опечаленности, а быть может, и пристыженности. Мате не отводит от нее глаз, понимая, что делается в ее душе. Грустно ему, что он ее огорчил.
— Простите меня, госпожа, что не могу уважить вашей просьбы…
— Значит, не договорились мы, мой Мате… А ведь обещали оставаться друзьями до гроба. Вижу — ушла наша дружба…
— Да нет же! — покачал он головой.
— Так, Мате, так, потому что ты отвергаешь мой дар. Таких вещей друзьям не говорят, какие ты мне сказал. И не может быть между ними подобных мелочных соображений. Что скажут люди! Разве это довод для человека на смертном одре? Нет — того, кто лежит на нем, уже не сковывает боязнь предрассудков и сплетен! Давай скажем откровенно, что тебе мешает принять мой дар: гордость, крестьянская гордыня… Пускай, мол, все видят, что Претуру ничего не нужно, а тем более от господ из дома Дубчича. Ни денег, ни дружбы. Ладно. Я — твоя должница, и долг мой неоплатен. С моего ведома мой сын обручился с твоей дочерью, с моей помощью он с нею разошелся. По моей вине она несчастна и не пристроена. Что же подумают люди обо мне-то? Не отвернутся ли с презреньем за то, что не попыталась я хоть частично загладить причиненное мной зло? Я хотела поступить, как того требует порядочность и справедливость. А что скажут люди, об этом у меня заботы нет: хоть в этом-то я превысила тебя!