Вчера, когда Мате увидел входящего Лоле, он все понял. Утих и с тех пор не произнес больше ни слова.
Увлажнив умирающему губы, Лоле отошел, учтиво поклонился Зандоме и Нико и повел рукой в сторону постели, как бы представляя кого-то. Зандоме с удивлением воззрился на этого человека, не постигая такого пристрастия — смотреть на смертную борьбу.
«Вот странное занятие!» — подумал он, приближаясь к кровати.
А когда подошел — мгновенно ушли все его мирские мысли. Глазами, всем существом впитывает Зандоме представившуюся картину, картину ужасную, устрашающую, и в то же время приковывающую к себе. Старается Зандоме отвести взор — и не может, не в силах он не смотреть с жадностью на то, что предстало ему…
Нико тоже пристально вглядывается: лицо Мате такое же, каким было, только провалы глаз и на висках глубже, нос больше заострился. На грудь, все еще поднимающуюся и опадающую, ему положили черный крест — символ страдания и торжества…
Зандоме вглядывается — не подметит ли хоть намека на жизнь в этом лице. Невидящие глаза Мате устремлены куда-то в неведомое, они лишены выражения и затянуты смертной тенью.
— Он еще говорит? — тихим, несмелым голосом спросил Зандоме.
Ера, услышав этот голос, этот вопрос, скорбно вздохнула и закрыла лицо руками.
— Нет, шьор Зандоме, не говорит, — охотно ответил Лоле, перегибаясь к нему верхней половиной туловища. — Уже не говорит, потому что не узнает никого и занемел.
Зандоме нахмурился: зачем этот человек встает между ним и умирающим, будто собирается служить ему поводырем по таинственной юдоли смерти… И плач Еры раздражает его, как всегда женский плач. «Ничего хорошего в плаче нет, — частенько думал он, когда дома случались скандалы. — И что это женщины так обожают плакать…»
Зандоме не может удержаться, что-то так и тянет его подойти поближе. Наклонился над умирающим, грудь которого прерывисто поднимается и опускается. Взял руку; она не только холодная, но почти уже окоченела. Только пальцы дрогнули от прикосновения теплой руки Зандоме — и тотчас снова застыли. Чуть-чуть приподнялись веки, до половины закрывавшие погасшие глаза. Взор умирающего, пустой, затуманенный, вперился прямо в устрашенное лицо Зандоме. И взор этот не отрывается от него, цепко держится за избранный им предмет, словно прикованный. Редеет туман, мелькнуло что-то в этих глазах — искра — наконец-то признак жизни: выражение! Взор Мате, красноречивый, живой! Зандоме затрепетал под этим взглядом, в котором читалось какое-то сожаление о нем, о Зандоме, — под взглядом, вернувшимся из неведомого мира, чтобы в последний раз встретиться с его глазами, — в знак привета, а может быть, предостережения…