И уже не думает она со страхом, что скажет отец: ей это безразлично. «Пускай говорит, что хочет, — мне все равно!» Что может он еще отнять, когда ничего больше нет у нее, убогой, изгнанной из рая? А слова — слова прошумят над ней, измученной, изломанной… Катица сама, со строптивым сердцем, холодно поклонилась кавалеру, который недоумевает: что это с ней вдруг? И с высоко поднятой головой подошла к сестре.
— Ну, пойдем. Отец ждут, — сухо промолвила она.
— Видишь, говорила я тебе, — с укором отозвалась Матия. — Что они теперь скажут? Заругают…
Катица презрительно усмехнулась. Взяв свою косынку со стула, ответила:
— А что они могут сказать? Не бойся, ничего они не скажут. Коли так уж боишься — свали всю вину на меня. Мне-то что.
Матия взглянула удивленно: смелость и решительность сестры успокаивают. И опять невольно почувствовала она превосходство Катицы над собой, опять видится Матии, что осталась она далеко позади…
Сестры ушли так же внезапно, как и появились. Шьора Андриана торжествует, но не в ее силах изгладить впечатление, оставленное ими. Бал продолжается, течет по естественному своему руслу, но уже не украшает его дивный облик черноокой девы, которая ворвалась метеором, да и улетела… Нико Дубчич так смотрит на дверь, словно за нею скрылось его солнце. Впервые в жизни пала ему на душу дума, закрыла темным крылом светлый горизонт, еще так недавно казавшийся ему цветущим садом… Нет, жизнь не так проста, она — не широкое, раздольное поле; не одни цветы бросает она под ноги, цветы, которые можно срывать, топтать… Жизнь — неизведанная страна, в ней много провалов, гор, тупиков… Трясины встречаются в ней, трясины, болота, над которыми кружат стаи воронья; а вокруг гор собираются тучи, и молнии поблескивают, погромыхивает гром… Изумленно озирается Нико Дубчич, пелена спала с его глаз, и он — впервые в жизни! — ясно видит, что мир-то создан вовсе не ради него одного, не ради исполнения каждого его малейшего желания, каждого каприза; напротив, он сам, Нико Дубчич, всего лишь крошечное зернышко, пылинка в этом мире, и будет бросать его во все стороны, пока не пройдет он предначертанный ему путь…
Катица первой вышла со двора; на улице постояла, поджидая отца с сестрой. Ночь теплая, мириады заезд переливаются на небе — а у Катицы губы дрожат, мороз пробегает по коже. «Ну и пускай кричит, ругает! — мелькают строптивые мысли. — Пускай даже побьет, коли ему так нравится…» Катице всерьез думается, что ей было бы огромным облегчением, если б отец ударил ее. Физическая боль хоть на минутку заглушила бы боль другую, что засела глубоко и рвет ей душу.