— Как — со шьором Нико, с нашим шьором Нико?! Кто бы мог подумать! — Качая головой, в которой, как видно, зарождались какие-то новые мысли, далеко идущие планы, она добавила. — Из большого он дома, дочка, его следует чтить и уважать. Кто может с ним сравниться, кто?
У Катицы засветились глаза. Слова матери окончательно прояснили для нее — какое счастье встретилось ей сегодня. Хоть недолго, да — сомненья нет! — была она царицей бала; привлекла к себе всеобщее внимание, а может быть — может быть, и внимание этого человека, самого главного, самого красивого…
В темное небо уставилась Катица, а в головке ее так и мелькают светлые мечты, сказочные картины…
Тут во двор вошел отец; на его серьезном лице написаны заботы, думы. Рассеялись розовые облачка, снова сдавила сердце суровая действительность, сдавила больно, беспощадно! Нет, не суждено ей, Катице, достигнуть того, по чем вздыхает душа! Приговорена, обречена Катица — ждут ее пустыня, колючки да репейник. Как упорно сопротивляется этому сердце, как тяжко ему покориться силе — случайной, силе обстоятельств! Встала перед глазами картина, которую она видела сегодня в доме Бобицы: вот куда хочет столкнуть ее отец, лишь бы как-нибудь пристроить! У него свои расчеты, свои планы — какое ему дело, что там она будет увядать, пока совсем не увянет?
Сверкающими глазами, словно бросая вызов, смотрит Катица на отца. «Пускай ругает, пускай бьет, как хочет — пускай!» Что еще может он ей сделать? Что отнять? Пусть же изливает на нее свою ярость, пусть растопчет ее, как червяка…
А отец, видно, догадывается, что вершится в душе его младшенькой. Не гнев — сожаление, скорбь охватили его. А главное — забота, тяжкая забота: что-то будет, как-то будет! Мнится ему — сейчас зачинается нечто новое, какой-то поворот, переворот в жизни. Только куда, в какую сторону поворот, и — самое важное! — чем все это кончится?
Нет, не может он сердиться. Он испытывает необходимость снова приблизить к себе эту душу, которая отходит от него и, как видно, готова стать совсем чужой…
Мате подошел к дочери, привлек к себе, как в старые добрые времена. Чувствует, как вздрагивает дочь, — хочет, наверное, высвободиться, убежать, забиться одной в уголок, слезами облегчить сердце… Но он крепко держит ее одной рукой, а другой гладит по голове.
— Ну, ну, что ты, дитятко, — заговорил он мягким топом. — Что же ты все убегаешь, все сторонишься меня? Разве ты уже не моя младшенькая?
Отцовские слова, их сердечность, в которой трепещет сострадание, нашли дорожку к ее сердцу. Катица поддалась им, прижалась лицом к плечу отца и заплакала — так безутешно, так горестно! Но сколько же сладости в этих слезах — они как бальзам… Смотрит Ера во все глаза: да что же это такое? Только что веселая была — и нате вам, плачет! Опять, видно, старик к ней цепляется, хочет, что ли, до смерти уморить милую мою, дорогую… Но она, Ера, — мать, ее слово тоже кое-что значит… Что слишком, то слишком! Есть предел и ее уступчивости…