Всю ночь в моей голове шаяло, будто возле ушей держали раскаленные сковородки с кипящим на них маслом. В правом боку ломило так, что нельзя было дотронуться. Я то и дело просыпался от резкой боли. И вдруг меня поразила догадка: а ведь бил-то меня, пожалуй, Сашка Моряков. И этот — с вывертом — удар в ребра, и этот — тяжелым, завернутым в мягкое — по голове. В ребра, да с вывертом. Настоящий боксерский удар, апперкот, кажется, называется. А Сашка и выставлял себя боксером, разрядом каким-то даже похвалялся. Но неужели можно пойти на такое из-за девчонки?..
Все ребята спали обутыми и одетыми. Девчонки занимали вторую половину избы. Я присмотрелся к Сашке. Он все-таки не согласился жить у председателя, остался с нами, ел как будто только там. Неужели он — мог? Не верилось и не хотелось верить. Ну, ничего — подъем скоро. Я посмотрю в глаза Сашки. Они не соврут, они скажут правду.
Отбеливалось раннее утро. В лесу за огородами сыто ухал филин. От окон с выбитыми стеклами несло промозглой сыростью. Грязно-белой глыбой высилась русская печь. И неожиданно во мне зазвучало что-то вроде напева, возник какой-то мотив, будто повеяло чем-то родным и близким, будто и в душе забулькал некий освежающий родничок. «Не томи себя худыми подозрениями, — как бы набулькивал он. — Живи легче, смотри яснее!..»
Мысли мои приняли иное направление. И в этой избе, думал я, еще не так давно жили люди; зимой она укрывала их от разгульных метелей и трескучих морозов, а летом от тоскливых затяжных дождей и случавшейся немалой жары; каждый день топилась печь и подметались полы; по воскресеньям, как и у нас в Ладве, пеклись картофельные и пшеничные калитки и пряжились на сладком топленом масле слоеные пирожки; в простенке между окнами неутомимо тикали ходики; обрывались и накалывались на иголку листки календаря, а в красном углу под рослыми фикусами таинственно взблескивало старинное зеркало с облупившейся амальгамой на углах… Куда и почему подевалось все это? Почему люди словно бы застыдились своей прежней жизни и потянулись к иной? Представляли ли они себе эту — иную — жизнь или бросились в нее, как бросаются в омут? И стало ли им жить лучше под крышей, которую настилали не они?..
— …Эй, городские дармоеды! — разбудил меня голос тети Нюши. — Пожалуйте завтракать.
Все уже были на ногах. Непричесанные, неумытые, в измятой одежде, к которой пристала солома. Лишь одна Лариска выглядела опрятно и свежо, будто живой водой умылась.