В каждой комнате однообразно и утомительно шелестели бумаги, изредка тишина взрывалась коротким треском пишущей машинки, было по-домашнему покойно, сотрудники не спеша попивали чай, обстоятельно беседуя о делах, никакого касательства не имеющих к текущей работе, и Неделяеву показалось, что он вляпался в ловушку. Тут, казалось, не только мыслить, но и двигаться-то не желали. Он почти отчаялся когда-нибудь отыскать Дэн-Реебровича, когда какая-то сердобольная и не в пример другим бодрая старушка, тащившая ворох пахнувших тлением бумаг, довела его до самого кабинета Дэн-Реебровича. Неделяев уже захаживал в этот тупичок. Темно тут было настолько, что дверь в кабинет полностью сливалась со стеной.
Кабинетом, конечно, этот закуток можно было назвать только в порядке грубой лести. Дэн-Реебрович оказался шустрым человечком неопределенного возраста, в сером, с темно-коричневым галстуком, костюме, с убегающим в сторону взглядом черных смекалистых глаз, с энергичной, но вкрадчивой, внушающей настороженность, жестикуляцией, с манерой говорить так, что собеседнику некогда было слово вставить — согласен он был или несогласен.
— Я зондировал почву, — напористо заговорил Дэн-Реебрович, выяснив, с кем имеет дело. — Многие в комиссии настроены против сценария. У них свои старые счеты с Исааком Григорьевичем. Поэтому нужно быть очень на-че-ку. Может, придется швырнуть несколько костей — пускай подавятся!.. Жаль, что сам Исаак Григорьевич занемог — он в таких делах архиопытный товарищ. Он кого хочешь в два счета загонит в угол.
Не год и не два своей жизни отдал Неделяев кино, но так и не мог взять в толк, какое отношение к его делу имеют все эти личные дрязги между «нашими» и «теми». Ему не раз казалось, что все это для того лишь придумано, чтобы заморочить, измотать, лишить воли к труду людей честных и талантливых, пытающихся и жить нормально, и делать хорошие фильмы — таких вот киноработяг, как и он сам. Бывало, ему хотелось возмутиться, оборвать болтовню, потребовать дела, а не интриг, хлопнуть, наконец, дверью…
А что потом? Они, эти интриганы, знают, как повязать неугодного. Ну, раз хлопнешь, ну, два. А в третий раз уж и хлопать не придется, его может не быть, и куда ты денешься, если только и умеешь, что снимать фильмы, да и, несмотря ни на что, любишь это странное занятие, полагаешь его наилучшим из существующих на земле.
Как-то незаметно, фильм за фильмом, он свыкся с мыслью, что создать шедевр, который бы раз и навсегда вписал его имя в историю кино, ему не дано, что Эйзенштейна из него, как говорится, не получилось, и потому его удел — снимать фильмы на любую тематику, «болты в томате», лишь бы не сидеть в простое, что хуже любой каторги.