— Теперь мы увидимся не скоро, — говорит она, загадочно и почему-то тревожно улыбаясь. — Я уезжаю в Петрозаводск и вернусь только после Октябрьских праздников. Меня там ждут, понимаешь?
— Понимаю, — бормочу я, хотя ничего не понимаю.
— Чего ты понимаешь? — спрашивает Настя, и глаза ее становятся еще тревожнее. — Ничего ты не понимаешь. Ни-че-го.
Из-за поворота, переваливаясь с боку на бок, выезжает автобус. Я беру Настю под локоть, чтобы, как только распахнется дверь, нырнуть вместе с нею в автобус, и тут ощущаю, как отчужденно напряглась Настя. Должно быть, она не хочет, чтобы я проводил ее до дому. И точно.
— У меня к тебе просьба, — говорит Настя, ласково глядя на меня. — Исполнишь?
— Конечно.
— Не надо провожать меня. Ладно?
— Ладно.
Подвывая изношенным мотором, автобус подкатывает к остановке. Настя ныряет в его теплое нутро, жестом требует, чтобы я держался веселее. Отвечаю ей жалкой, вымученной улыбкой. Удовлетворенно кивнув, Настя отворачивается к кондукторше купить билет. Автобус отваливает. На улице ни души. Покачиваются фонари на столбах, и ярко, будто надраенная, сияет луна.
Дверь, настороженно пискнув, отворилась, и в класс, глядя только перед собой, вступила директор школы Старикова. Мы поднялись, стараясь не греметь крышками парт. Клавдия Степановна, касаясь кончиками пальцев одной руки кончиков пальцев другой, что, как мы знали, было признаком ее плохого настроения, медленно отошла от стола к окну. Тишина установилась такая, что слышно было, как за стеной, в соседнем классе, стучал мелок о доску.
В руке Стариковой была общая тетрадь в коричневом коленкоровом переплете — одна из четырех с поэмой Васьки Ямщикова о Лене-Боровке, ходивших по рукам не только в нашей, но и, как доносили слухи, в школе № 2. Кто-то подбросил ее в кабинет Стариковой сразу же после возвращения класса из Наттоваракки. Об этом, двусмысленно как-то усмехаясь, сообщила Клавдия Степановна, войдя пятью минутами раньше. Уж если за «Чайный домик» грозит исключение из школы, то что же ждет Ваську за эту поэму. Сегодня я своими ушами слышал, как первоклашка обратился к своей однокласснице со словами, с которыми обращался в поэме Леня-Боровок к девушке-тунеядке, отданной ему на перевоспитание: «Оказала бы ты мне сердечное внимание, чтобы не было мине телесного страдания».
Безучастно взглянув на свое отражение в темном окне, за которым еще не рассосались утренние сумерки, Старикова перевела свой взгляд на нас так, как переводят луч прожектора с одного предмета на другой. Рубиново взблеснул и погас депутатский значок на отвороте строгого пиджака-жакета мышиного цвета.