Оттянув, насколько было возможно, мой отъезд из Вены и с сожалением расставаясь с сёстрами, я только к осени покинул Австрию и отправился к королю Сардинии выполнять свою миссию. Вид первых городов Италии поражал меня каждый раз, как только я въезжал в них. Я был поражён ими в особенности потому, что сама страна производила весьма жалкое впечатление, которое начало изменяться к лучшему только вблизи Вероны.
Я быстро проехал Верону, Венецию, Мантую. Самое большее, что я успел сделать, — это осмотреть главные памятники знаменитых городов и на несколько минут предаться тем размышлениям, которые они неминуемо вызывают.
При некотором, хотя бы небольшом знакомстве с искусством и древней литературой, невозможно не поддаться обаянию этих памятников. И я вспоминаю, как, проезжая Верону, Мантую, Венецию и их окрестные поля, окаймлённые бордюром виноградных лоз, точно праздничными гирляндами, я только и грезил о Виргилии, о Шекспире, об Отелло, Ромео и Джульетте.
Положение страны было отчаянное. Она служила театром войны: из рук одного победителя она переходила в руки другого. Жители её, недавно ещё граждане Цизальпийской республики, привыкли возлагать безграничные упования на подвиги французской доблести. Теперь же, будучи свидетелями поражения французов, они не знали, куда им податься.
Погода была неприятная, дороги невозможные для езды. На первой же станции после Мантуи мой экипаж застрял в грязи и до Бенедетто меня тащили на волах. Один из местных жителей предложил мне гостеприимство и ужин, уверяя меня, что ему посчастливилось убить какую-то неизвестную в этих краях птицу. Я заметил, что мой буржуа, похожий на всех своих соотечественников, жалуясь на тяжёлые времена, внимательно следил за мной, стараясь узнать, что я думаю, к какой партии принадлежу и что следует говорить при мне. Мне подали бульон, который я нашёл превосходным. Что же касается птицы, меня поразила её худоба, чёрный цвет её мяса, огромные голова и клюв: это просто-напросто был ворон или ворона. Сутки, проведённые мной под этой крышей, домашняя жизнь ломбардского буржуа, в глубине души симпатизировавшего французам и боявшегося австрийцев, так врезались в мою память, что я не удержался, чтобы не упомянуть здесь об этом.
В 1799 году, о котором идёт речь, король Сардинии, перед тем изгнанный французами из своих континентальных владений и вынужденный укрыться на острове Сардинии (где цивилизация ещё и теперь находится в очень отсталом виде), воспользовался победами Суворова, возвратился на континент и поселился во Флоренции. В этом его поддерживало, кроме того, и покровительствующее ему русское правительство. Король не мог ещё рискнуть добраться до Пьемонта, где находились войска. Правда, тогда только что произошло сражение при Нови, но Бонапарт возвращался уже из Египта, а Массена заперся в Генуе. Прибавим к этому также, что австрийский двор употребил все усилия, чтобы помешать королю Сардинии вернуться в свои владения. Прежде всего Австрия боялась, чтобы его присутствие не послужило помехой её военным и политическим планам и операциям; к тому же оба эти двора давно уже не любили друг друга. В особенности Австрия, никогда никого не любившая, кроме самой себя. Такой эгоизм, конечно, свойствен всем правительствам так же, как и людям, но Австрия любит себя более страстно и более открыто, чем другие, и это одностороннее чувство разрушает в ней всякий благородный порыв, всякий сердечный, искренний, скажем, даже честный поступок по отношению к другим.