Жизнь Дега была странной, одинокой. Он без жалоб переезжал во все более скромные квартиры, пока на улице Пигаль, 21, где жил с середины 1880-х до конца своих дней, все не свелось к тому, что студию ему пришлось использовать и в качестве гардеробной: пыльный мезонин, где ему позировали натурщицы, был завешан его собственной одеждой.
– Ваша студия так необычна, – заметила Луиза, жена Людовика Алеви, навестившая его и смущенная беспорядком, царящим в его жизненном пространстве. – Уберите одежду из вашей студии, она все портит.
– О, это меня ничуть не волнует, – ответил Дега. – Мне удобно, чтобы все оставалось как есть… Тогда я говорю себе: так живет человек, который трудится.
Годы, предшествовавшие нью-йоркской выставке, были для него печальными. На пороге пятидесятилетия он стал жалеть об отсутствии семьи и остро ощущать свое одиночество. Старея, начал чувствовать собственную «не подлинность».
– Даже сердце у меня какое-то искусственное, – жаловался он Бартоломе. – Балерины сшили из него, как из линялого красного шелка, мешочек вроде своих балетных туфель.
Он начал сочинять стихи и говорил Стефану Малларме, что не понимает его мучений над сочинением сонетов, потому что у него самого никогда нет недостатка в идеях.
– Но послушай, Дега, – возражал ему Малларме, – поэзия пишется не идеями, а словами.
Третий сонет Дега посвятил Мэри Кассат, коллеге-художнице, которая умела взбодрить, невзирая на все его личные трудности, и вновь вселить в него творческую энергию.
В зале «В» Ассоциации искусств висело «Посещение музея» – его самое остроумное и нежное признание ей.
Ни одна из работ Мэри Кассат в Нью-Йорке выставлена не была, или если и была, то не вошла в каталог. В течение трех лет после смерти Лидии Мэри не могла заставить себя сосредоточиться на живописи. Она отвлекалась домашними делами, а весной 1885 года занималась поисками горничной-парижанки и подбором весеннего гардероба для своей невестки Лоуис. В мае новая горничная была наконец посажена на корабль «Нормандия», направляющийся из Гавра в Пенсильванию. С собой она везла шляпную коробку, где лежало сооружение, высота которого считалась «умеренной для Парижа», и огромный кофр с только что сшитыми модными туалетами. После этого Мэри с облегчением переключилась на организацию выставки в ресторане «Мезон Дорэ».
В восьмой и последний раз публика пришла позлобствовать и посмеяться, особенно над новыми картинами Дега, изображающими женщин в скрюченных позах, совершающих омовение в лоханях. Критики сочли эти картины шокирующими и отвратительными. Альфред Стивенс не мог поверить своим глазам. Он промчался через турникет, швырнув на ходу золотые монеты, не дожидаясь сдачи, взволнованно подгоняя идущих впереди людей, – так не терпелось ему посмотреть на свежие скандальные работы импрессионистов. Джордж Мур, войдя в зал, где демонстрировались картины пуантилистов (Сёра, Синьяка и Люсьена Писсарро), увидел по крайней мере десять полотен, изображающих яхты с раздутыми парусами, «все – лишенные даже попытки воспроизвести атмосферный эффект, все – нарисованные серией маленьких точек!».