Усевшись, запустил фельдшер толстую короткопалую ручку по самый локоть в сумку, долго там шарил и вытащил пузырек мутной какой-то жидкости и наконец открыл круглый ротик с пухлыми девичьими губами, из которого у него несходно выпадает испитой, со сплошными трещинками голос:
— Угарна потрава, чай, у его. И нутро, знать, опалил. Щас вылечим.
Подал хозяйке пузырек и бесстыдно, при женщине, поправил у себя в паху. У него, говорят, такая большая грыжная кила, что и штаны потому носит особые, под свою хворь: ширинка до колен висит, мешком.
Марья, конечно, догадалась, что за лекарство подал ей Санюшка, раскупорила пузырек, поднесла к носу мужа. Сергея Ивановича передернуло, он чихнул, коротко стукнув зубами, и, хотя не очнулся, задышал ровней, рот его выпрямился, только глаз побуревший так и остался наружу и смотрел нехорошо, холодно.
Марья, безгрудо-плоская, но жилистая, как и муж, стояла у кровати, потерянно свесив длинные руки и забыв слезы, которые брызнули было из глаз при виде беспамятного мужа.
— Теперя молочком теплым пои, — сказал Санюшка, злясь нерасторопности и недогадливости хозяйки. — Оттаить надо ему нутро. Ожоги у его там — нутро он спалил… А у тя, Спиридон, табачок с собой? Забыл ить дома, как сюда побежал.
Представить, как он бежал, было трудно, да и табачка-то своего у Санюшки отродясь не водилось, и в другой раз хохотнул бы Спирька и обыкновенно ткнул ему кукиш в глаз, а сейчас заторопился даже: смотаться хотелось из тягомотины в железинской избе, но неудобно было — у крестного отца как-никак.
— Пойдем, на крыльце подымим, — сказал он, дразняще похлопав по карману, и первым шагнул в сени.
Пришлось и Санюшке выбираться из-за стола.
Осталась Марья одна и вдруг заполошилась заново, словно мужчины в доме сдерживали ее или опасность мужу не так грозила при них. Слазила она в подполье, вынесла крынку молока и, перелив его в чугунок, поставила в натопленную спозаранок печь. Какой уж сон после пужанья пожаром? Помаялась маненько, когда муж убежал в пожарку, и с полночи, считай, заняла руки по дому: печь затопила, завтрак поставила, в избе прибралась… Пока грелось молоко, подорожничка внесла молодого с огородной тропочки, протерла еще раз тряпочкой покрывшееся бисеринками крови содранное плечо мужа и, наложив целебные листочки, притянула их чистой холстинкой из сундука. Боялась Марья, что не сможет напоить мужа — и не сладить ей с ним, да и заставишь разве что-то делать человека в беспамятье? — но губы его, сухие былинки, трепетнули сразу, лишь попала на них первая капля, стал он пить частыми жадными глотками. Большую кружку опростал вмиг и вздохнул облегченно из всей груди. Потом открыл правый, крепко закрытый глаз, смотрел-смотрел незряче, и вдруг потянулся встать. Марья упала ему на грудь, прижала к постели. Сергей Иванович подергался немного, да несильно, иначе бы ей не справиться, потом расслабился враз, обмяк, и Марья увидела с испугом и радостью, что он… спит. Со стоном, всхлипом, а все сон целебный. Все сегодня недолжно скоро творилось с мужем: выскочил средь ночи (это ладно: вся деревня повскакала) — укатил аж на кордон — привезли еле живого. И вот уснул так же не по-хорошему скоро… Не подходило это все к ее мужу, неторопкий он стал в последние годы, ровный всегда и ничего не делал впопыхах да наспех. Знать, почуял он близость старости и перестал торопиться жить, берег свои годы.