Изобель прижала ладони к глазам, сделала глубокий вдох и досчитала до десяти. Потом забрала свой планшет и отправилась заканчивать проверку рефератов на кухню.
* * *
Суббота, 26 октября, выдалась пасмурной, уныло моросил дождь, и Изобель замерзла. Из-за раздирающей боли в горле ее пятничная лекция превратилась в кошмар, после которого она решила, что в субботу устроит себе выходной и проведет время на диване в кабинете с книжкой, не относящейся к викторианским гомосексуалам.
Но оказалось, что она устала больше, чем думала, и скоро задремала.
Дориан Грей ждал ее. Он по-приятельски присел рядом с ней на персидский диван.
— Картина смущает людей. Уверен, ты уже в курсе, ты же наводила справки. Похоже, даже самые тупые осознают, что это ненормально. Но ни один из них не был способен на то, что делаешь ты.
— А что я делаю?
— Оглядись. Разве ты не узнаешь это место? Гобелены? Портьеры? Даже нотный лист. Ты внутри картины, Бель. Той самой, в которой я заперт уже сорок лет.
Как она не поняла этого раньше? Ведь каждый раз как она оказывалась здесь, во сне, комната всегда была одна и та же, и он непременно стоял на том же месте. Изобель медленно огляделась, постепенно начиная осознавать. Нотный лист вечно лежал свернутым на маленьком столике. Свет падал под тем же углом. Мольберт, пианино, кушетка — все это было не на картине, а в мастерской Бэзила, в тот день, когда он подписал свое имя изящной киноварью в углу картины. В комнате не было дверей, только это окно.
— Но как? — непонимающе спросила она.
— Понимаешь, все случилось именно так, — он откинулся на диван, вытянув ноги. — Оскар, конечно, несколько приукрасил истину, но, в целом, все происходило практически так, как он и описал. Он был моим близким другом… моим духовником. Я поверял ему все — в том числе и то, что не мог рассказать твоему дядюшке — будем называть его просто твоим дядей, все эти «пра» слишком утомительны. Твой дядя никогда по-настоящему не слышал, ему нужно было только зацепиться за что-то, чтобы блеснуть остроумием. За это я его и любил, но именно поэтому я не мог рассказать ему столь многого. И, конечно, я не мог рассказать о Бэзиле.
— Они были любовниками. В Оксфорде.
— Да. Твой дядя мог быть жестоким — ослепительно, поразительно жестоким. Он мог увести нового любовника у своего бывшего, так же легко, как дышал, но я не мог быть настолько безжалостен, чтобы сказать ему, что я — убийца его самого давнего друга. — Дориан сказал это так спокойно, так буднично, и только опущенный на руки взгляд выдавал то, что скрывалось под очаровательной внешностью.