— Значит, мама не любила отца, — задумчиво сказал Петя.
— Где там! Люди говорят; «Стерпится — слюбится!» Врет, видно, пословица.
Евгения Филипповна замолчала, вытерла глаза.
— Не надо бы мне, старой, язык-то развязывать… Что ушло, то быльем поросло.
Петя сидел молча, закрыв глаза.
— Бабушка, — спросил он тихо, не меняя позы, — а мама… ну, мама случайно… под машину попала или…
— Господь с тобой! — вдруг рассердилась Евгения Филипповна. — Еще чего! И думать об этом забудь! — она всхлипнула. — Шофер пьяный был. Пять лет дали ему… Да что толку.
Петя уже не слушал. Все остальное неважно. Просто — жизнь нелегкая штука. И за ошибки надо платить. Вот они и заплатили оба, отец и мать…
О том, что часть долга выпала и на его долю, ему на ум больше не приходило. Он тихонько засыпал в кресле, убаюкиваемый мерным голосом разговорившейся Евгеши, охваченной воспоминаниями, и ему казалось — впервые за весь этот ужасный день, — будто с него сняли непосильную тяжесть.
Надо жить, как говорит бабушка, и делать что полагается…
Снилась ему желтая глина.
Он шел через огромное мокрое поле, которому не было конца, с трудом вытаскивая ноги, проваливающиеся в вязкую густую массу.
— Марико! Подожди!..
Это была Оля Макунина. Марико остановилась, стряхнула с воротника шубки след от снежка, которым ее угостил у выхода из школы вертлявый конопатый пацан, и ревниво оглядела тоненькую высокую фигурку Оли, спешившей к ней по протоптанной в снегу дорожке. Зазвенел звонок на вторую смену: буйная, гогочущая орава устремилась в подъезд.
— Ты… меня?
— Да, — сказала Оля. — Ты не против, если мы пойдем домой вместе?
— Нет. Почему же. Пойдем.
«Зачем я ей понадобилась?» — неприязненно подумала Марико. Макунина-младшая и раньше казалась ей чересчур гордой. О чем бы при ней ни зашла речь, непременно высмеет, да так язвительно, без улыбки, что от ее уничтожающего тона вообще пропадет охота разговаривать. Лучше уж помалкивать и не раскрывать рта, если не хочешь напороться на колкость. Она, конечно, умна, пропасть всего читала, но было в ней что-то нерасполагающее, высокомерное. В голосе, в манере себя вести и держаться — прямо, не сгибаясь, с вызовом приподняв подбородок. И если недавно добродушная Марико, у которой что на уме, то и на языке, не придавала этому значения, то теперь Олино присутствие стало ей неприятным. Правда, больше двух месяцев, кроме школы, они нигде не встречались.
— Почему ты меня избегаешь, Марико?
— Я? С чего ты взяла?
— Не надо. Я вижу, — в голосе Оли послышались тоскливые нотки.
Марико недоверчиво посмотрела на нее. Что еще приключилось? Лицо пасмурное, под глазами — тени. И говорит, как будто о чем-то просит. Совсем на нее не похоже.