Мать моя умерла весной сорокового, через год отец снова женился, а в июле, после первых воздушных налетов на Севастополь, мы уехали всей нашей новой семьей в отпуск в Москву, к отдаленным родственникам. Никто ведь не думал тогда, что война не на месяц, а на долгих страшных четыре года.
Все виды транспорта были загружены до предела, и путешествие наше отнюдь не напоминало увеселительную прогулку. Бессонные ночи ожидания на вокзалах, пробки на станциях, забитых эшелонами, отбывающими на фронт, составами с углем, повсюду — вагоны, цистерны, платформы, санитарные поезда с первыми ранеными, а в пассажирских — полно новобранцев.
Дальше Горького нас не пустили. Собственно, высадили нас в Грязях, а как мы потом попали в Горький, я не помню: этот момент почему-то стерся у меня из памяти. «Не время, граждане, кататься. А люди сейчас везде нужны. Устраивайтесь и работайте. В Севастополь вам все равно не проехать: неделю назад он объявлен закрытым», — сказал комендант.
Отец попал на речной затон — так назывался небольшой судоремонтный заводик на окраине Горького, и даже получил однокомнатную квартиру, где спали мы на полу и ели тоже на полу: никакой мебели, естественно, не было. Мачеха моя вскоре уехала, убедив отца, что поодиночке легче будет пробиться в Севастополь, и мы остались вдвоем.
Я еще не осознавал, что к прежнему возврата не будет, еще не чувствовал, что детству пришел конец и начинается новая жизнь, и к ней уже нельзя подходить со старыми мерками.
Отец в Горьком запил от одиночества. Являлся с работы поздно и, не зажигая света, валился рядом со мной на пролежанный ватный матрац, который, посочувствовав нашей неустроенности, одолжили соседи.
Денег почти не было: он пропивал много. Две недели, пока мы там жили, я пробавлялся черным сыроватым хлебом и репчатым луком.
Стояло жаркое лето. Я уходил с утра на Оку, купался, загорал, валяясь на песке с книжкой.
Время остановилось. Радио у нас в комнате не было, газет отец домой не приносил, а я продолжал цепляться за прошлое и в сотый раз перечитывал «Трех мушкетеров» или, оторвавшись от книги, лениво следил, как закопченные буксиры тянут по реке неповоротливые тупорылые баржи.
Все бы ничего, только ужасно пучило живот от тяжелого непропеченного хлеба. Поглощал я его за день немало — на свою, мачехину и отцовскую карточки (он питался в столовой затона), но есть все равно хотелось. Тяжесть в желудке не заглушала голода.
Наконец от мачехи пришла телеграмма: «Севастополь закрыт надолго выезжайте Камышин пятая школа» (я забыл сказать, что она учительница).