— Главное, что поблизости находилось озеро и ветер мог забросить туда косынку?
— Вот видите, как просто!
— Вы — как плохой синоптик, который сообщает о вчерашней погоде, — сказала Оля.
Сченснович согласно кивнул.
— Совершенно верно. Пример был никудышный. — Он посмотрел на нее сбоку и добавил: — Зато теперь вы перестали дичиться…
— Ну, знаете! — возмутилась она и пошла скорее.
Сченснович тоже прибавил шагу, но замолчал, видимо утратив интерес к разговору. Так они и шли молча до самого выхода из парка.
— До свиданья, — заторопилась Оля, — мне — налево!
— Мне тоже, — сказал Алексей.
— Всего наилучшего! Если захотите поплавать, милости просим к нам в бассейн. Через пару дней ремонт кончится, и он будет работать.
— Спасибо.
По дороге домой Алексей ей что-то рассказывал. Она не слушала. Побаливала голова после бессонной ночи.
— Кто он все-таки? — спросила она уже в подъезде.
— Кто? — не понял Алексей.
— Ваш друг.
— А, Герман. Он очень интересный человек. Ушел с третьего курса геологического. Не понравилось. Был на Памире с какой-то экспедицией, объехал весь Дальний Восток. Даже за границей был. Работал в журнале фотокорреспондентом, массовиком в одном из крымских санаториев. Страшно много читал…
— Вы давно его знаете? Почему у него такая странная фамилия?
— Месяц скоро, как мы познакомились. А фамилия? Дед у него — поляк.
…Тетка поворчала, закрывая за ней дверь на цепочку:
— Где ты ходишь? Посмотри, какие тучи! Опять ливень собирается, а я боюсь, когда тебя нет. Мало ли что может случиться!
Оля постояла в коридорчике перед зеркалом. Щеки у нее горели.
— Ду-у-ра! — прошептала она своему отражению.
— Что?
— Ничего, тетя Маша, я так…
Каждый год первого сентября Евгений Константинович Ларионов с утра начинал волноваться. Впрочем, чувство, овладевавшее им, было гораздо сложнее и не укладывалось в это поверхностное определение.
Он учительствовал почти четверть века, но ничего не мог с собой поделать: перед первым уроком в новом учебном году у него предательски менялся голос и влажнели ладони. Ему казалось, что он все перезабыл и катастрофически пуст, как вылущенный стручок фасоли.
Он заранее представлял себе коридор — длинный, пахнущий недавним ремонтом, до краев наполненный ребячьими физиономиями, белыми накрахмаленными передниками и воротничками, красными галстуками и нарукавными повязками дежурных, смехом и гомоном, самоуверенным ломающимся баском старшеклассников и девчачьим писком, беготней и трезвоном электрического колокольчика. Краски и звуки эти были знакомы ему целую вечность, но всякий раз вызывали впечатление новизны, возбуждающе радостной, немного пугающей неизвестности.