— Уходи! Убирайся немедленно, грязный сексуальный тип! — надрывая связки, закричала она. — Еще один шаг — и я спрыгну вниз!
Он медленно поднялся, помотал головой, как намокшее животное, стряхивающее с себя воду, тяжело посмотрел на нее воспаленными глазами и бросил, как плюнул:
— Дура! Прыгай, если жить надело! — И, ссутулившись, пошел прочь.
Ей хватило нескольких секунд, чтобы подскочить к дверям, запереть их на два поворота ключа и, задыхаясь, упасть в кресло.
Где уж там собраться с мыслями!
Вот и приоткрылась на мгновение глухая непроницаемая завеса, отделявшая Сченсновича-умницу, Сченсновича — образец вежливости, элегантности, остроумия, словом — идеал каждой девчонки ее возраста, если еще иметь в виду его внешние качества, — от пугающего чужака, в котором все темно, мрачно, как в подъезде старинного, предназначенного на слом дома, покинутого жильцами, и никогда наверняка не узнаешь, где скрыты по углам и трещинам отвратительные пауки, мокрицы и летучие мыши, где притаилась махровая от застарелой пыли липкая паутина…
Ее оскорбили, перевернули до глубины души не столько грубые плотские ласки, с которыми он на нее набросился так внезапно: она слыхала — с мужчинами бывает, это можно простить и понять, — сколько две его фразы, произнесенные в пылу борьбы, а значит, не обдуманные, вырвавшиеся непроизвольно.
…«Цветок душистых прерий»… Тут была нехорошая, насмешливая, унижающая ее интонация.
И наконец это: «Дура! Прыгай, если жить надоело…»
Не досада, не уязвленное самолюбие. Злость, ненависть были в его взгляде.
За что! Что она ему сделала?..
Неужели прыгнула бы, попытайся он еще раз приблизиться к ней?
Нет, нет!..
Ах, зачем так случилось?.. Почему нельзя вернуть, возвратить назад хотя бы один день жизни — и пусть он сложится по-другому!
«В каждом из нас сидит дьявол…» — так, кажется, он сказал когда-то?
Что же выходит? Права мать, права тетка — никому нельзя верить ни на грош, нет на земле ничего святого: любовь — бессовестное вранье, есть одна физиология; ум, нежность, самопожертвование — блестящие обертки, под которыми пусто, как под скорлупой ореха с выгнившей, высохшей сердцевиной, превратившейся в горькую труху?..
Без сна, с разламывающейся от боли головой, она всю ночь до рассвета просидела в кресле, вздрагивая от звуков и шорохов уснувшей гостиницы.
Герман несколько раз стучал, просил, требовал открыть — она не отвечала. В промежутках между своими появлениями под дверью он, видно, еще пил, потому что часа в три ночи язык слушался его совсем плохо.
Потом за стеной, в его номере, что-то загремело, и он больше не приходил.