«…Что же, по-твоему, господи, должна была испытывать моя человеческая натура, когда перед моими глазами были эти несчастные люди… Одни, опустив голову, с мокрым от слез лицом, глядели друг на друга; другие… устремив свои взоры к небу, громко плакали…; иные били себя руками по лицу, ложились ничком на землю; кое-кто выражал свои жалобы, по обычаю своей страны, в похоронных причитаниях. И хотя мы не могли понять их речи, звуки ее вполне выражали всю их печаль»[1].
«Бескорыстный» принц, разрешая частным лицам плавать к берегам Гвинеи, выговаривал себе пятую долю добычи, и захваченные в рабство африканцы разделялись по жребию на пять групп.
«…Пришлось разлучать, — продолжает Азурара, — отцов с сыновьями, мужей с женами, братьев с братьями… Каждый стал туда, куда выпал его жребий… Как только пленных ставили в какую-нибудь группу, дети, видя, что их отцы попали в другую, изо всех сил вырывались и бросались к ним; матери обхватывали руками своих детей, и ложились с ними на землю, и принимали удары, совсем не жалея своей плоти, лишь бы не отпустить от себя детей»[2].
Оправдывая поведение принца Генриха, буржуазные историки ссылаются на «дух времени». Но из описаний Азурары видно, что этот дух был чужд трудовому народу — горожанам и крестьянам, ставшим свидетелями невиданного ими ранее зрелища.
«И когда они увидели, как одни рыдали, а другие разбивали пленников на группы, это вызвало среди них такое волнение, что люди, распоряжавшиеся разделением, немало были смущены»[3].
Бесстрастным оставался только благочестивый принц, прибывший на рынок в сопровождении своих придворных, чьи услуги он тут же оплатил натурой: «…Награждая своих любимцев, он выказывал мало интереса к своей личной добыче, ибо очень скоро он роздал все сорок шесть душ — причитавшуюся ему пятую часть добычи; самое ценное для него было в том, что осуществлялась его цель, ибо он с большим удовольствием размышлял о спасении тех душ, которые доселе были потеряны»[4].
Между тем не только в XV–XVI вв., но и гораздо позднее, в XIX–XX вв., христианские писатели находили и находят «высшее оправдание» злодействам католических и протестантских колонизаторов по отношению к коренному населению в том, что этим были спасены для «вечного блаженства» если не души самих язычников, то хотя бы их потомков.
Следует отметить, что, отводя португальцам самое большое место среди всех западноевропейских исследователей XV в., предшествовавших Колумбу, Хенниг правильно подчеркивает одно важное обстоятельство. В числе мореходов, которые совершали «плавания для открытий» к берегам Западной Африки под португальским флагом, было немало иностранцев, из которых наиболее известны итальянцы Кадамосто, Узодимаре и Ноли, датчанин Воллерт и прославленный немецкий картограф Мартин Бехайм. Этих осведомленных иностранцев после ряда плаваний и открытий в Гвинейских водах португальская корона беспрепятственно освобождала от службы, и они благополучно возвращались на родину. Хенниг вполне обоснованно утверждает, что засекречивание открытии, совершенных на португальских судах, было вовсе не таким строгим, как это представлялось многим историкам, зачастую списывавшим чужие выводы. Мало того, автор указывает (гл. 177), что лица, действовавшие по прямому поручению принца Генриха и даже самого короля Аффонсу (очень недоверчивого человека), вступали в своего рода «культурный обмен» с географами и картографами других европейских стран, предоставляя им сведения о новых португальских открытиях и получая от них в свою очередь ценные материалы и карты.