Я вспомнил дерево перед окном своей больничной залы. Тетушка развешивала на нем на просушку простыни и полотенца, и я представил себе: случись такое, что я действительно умер, и моя мать вместе с моими сестрами и братом отправится на вершину одного из холмов близ моего родного города, к такому вот дереву, и все они будут нагружены вещами, оставшимися после меня, и маленькой процессией подымутся к дереву, чтобы развесить все на его ветках или схоронить у корней, — так оно и будет, стоит им только получить весть о моей кончине.
Я сделал над собой усилие. Я не имел права так думать: ведь думая так, я признавал правомерность всего, что тут со мной происходило. А я вовсе не хотел этого. И все же взгляд мой опять вернулся к дереву, и я еще некоторое время наблюдал за маленьким спектаклем, какой устраивал ветер с одиноким белым лоскутом. Мой взгляд цеплялся за эту тряпку как за что-то такое, что выглядело инородным в мире, обступившем меня здесь, — будто трепыхавшийся на ветках лоскут высмеивал и этот мир, и меня самого. И вдруг мне почудилось: у меня за спиной раздался голос, который тихо позвал меня по имени. Я резко обернулся — то было мое прежнее имя, которым меня называли на родине, а здесь я его уже давным-давно не слышал. Но там никого не было. Только деревце шелестело под порывом ветра.
Я взялся за рукояти тачки и поднял ее. Она показалась мне такой же тяжелой, как в первый вечер. Из магазина доносился кашель Литфаса, он громко говорил сам с собой, неразборчиво, и опять кашлял.
«От этого вина не пьянеют!» — сказал он мне в начале своих объяснений. Похоже, применительно к нему эта фраза все-таки была не верна, потому что, когда я встал на узкий приступок под витриной и заглянул внутрь магазина, где по-прежнему мерцал свет маленькой свечи, я увидал тень его головы, мотавшуюся на фоне стенного шкафа туда-сюда, как у пьяного.
Литфас все продолжал свои речи. Извергая хриплые ругательства, он натолкнулся всей тяжестью тела на какой-то предмет (вероятно, стул), отшвырнул его ногой, оступился и ударился о стену. Затем раздался другой глухой стук, произошедший, по-видимому, оттого, что он резко откинул доску сбоку прилавка.
Я опасался, что он может погнаться за мной, а потому откатил тачку за угол дома и поставил ее у стены, в тени, отчетливо вычерченной на земле светом уличного фонаря. Однорукий, в самом деле, копошился за входной дверью, однако не затем, чтобы открыть ее (как показалось мне сначала), — во всяком случае, я вскоре услышал его удаляющиеся шаркающие шаги. Значит, он просто закрывал дверь за мной на засов. Потом все стало тихо, как было, и я невольно затаил дыхание, потому что представил себе: возможно, и он сейчас стоит