Позже, когда я потихоньку пошел на поправку, приступы изнеможения то и дело повторялись. Голова была тяжелой, сознание помрачено, суставы болели, как после вывихов, а кисти рук так и тряслись при малейшем движении. Временами мое изнывавшее от жара тело пронизывал озноб, и зубы непроизвольно выстукивали дробь, как тогда, в первый раз, в лачуге у шкуродера. Чтобы унять перевозбуждение, я пытался как можно скорее выбраться из-под одеяла, но от слабости едва способен был держаться за край постели и под ударами незримых кулаков опрокидывался назад в шуршащие подушки, оттого что стены бальной залы вдруг покрывались трещинами, как при землетрясении, из невидимых отверстий в потолке на меня осыпался песок и штукатурка, а промывные клозеты на воображаемых верхних этажах сами собой начинали урчать и булькать.
Недели через три с небольшим я уже немного приободрился — «мало-помалу пошел на поправку», как выразился ничего не подозревавший врач, — но одно упоминание этого злосчастного имени отбросило процесс выздоровления вспять дней на десять. Кожа на лице опять туго обтянула кости, а живот стало распирать от кишечных газов. Наконец я все-таки смог немного поесть, для первого раза только постного супа и каши. Иногда тетушка — она существенно изменила свое отношение ко мне с того самого вечера, вечера моего наречения, и была более чем обеспокоена состоянием моего здоровья — приносила мне в чашечке немного коньяку, чуть подогретого: «Для укрепления твоего бедного, ослабленного сердечка и чтобы ты поскорее поправился». По прошествии некоторого времени мне было позволено впервые (если не считать прежних непроизвольных выпрыгиваний из кровати) приподняться самому и сесть на постели, а кроме того, я получил разрешение читать три книги, имевшиеся в наследстве дядюшки.
Одна из книг оказалась иллюстрированным филателистическим каталогом, десятилетней давности. Другая была посвящена садоводству — как гласила реклама на обложке, то был знаменитый труд Коллинза: «Обстоятельное наставление, учащее тому, как сажать лучшие французские плодовые деревья». Третья носила название «Домашняя книга для немецкой семьи», а ниже значилось: «Справочник для благородных девиц». На внутренних сторонах переплетов я опять обнаружил длинные перечни имен прежних владельцев, и опять все имена, кроме последнего, дядюшкиного, были зачеркнуты; этот факт подкрепил мои опасения, что книги тоже относились к движимому имуществу, а следовательно, могли быть в любую ночь утащены вместе с фарфоровым тазом и ночным столиком, стоявшими около моей постели.