, — говорится в одном месте в Книгах об этих надеждах, —
ими переполнены все книги, о них в любой школе пишут учителя мелом на доске, и о тех же историях мечтает всякая мать, когда ребенок сосет ее грудь. Все о них же шепчутся во время любовных объятий; все о них же распевают солдаты на марше; все о них же торговцы рассказывают покупателям, покупатели — торговцам”. Чужой! От подобных обетований биреши превратились в слепцов!» — крестный опять подвинул стул к моей постели и сел.
«Чужой, — повторил он снова. — Вера в него ослепляет, а слепота заразительна. Припоминаете песню, которую пела ваша госпожа тетушка?»
Я кивнул. Больше я вообще ничего не желал слышать, но он, по-видимому, наконец-то добрался до того, что намеревался сказать.
«Бирешек — это слепцы, — сказал он. — Вечные надежды сделали их слепцами. Глухой — это я. Я глух к любым обетованиям. Но от кого же ожидают слепцы, чтобы он стал их поводырем, Лина?»
Тетушка не отвечала. Она закрыла лицо руками и опять заплакала. Теперь я уже понимал, к чему он клонил.
«От хромца», — произнес Люмьер с видом триумфатора. По-видимому, считая, что эту игру необходимо доиграть до конца, он спросил: «Так кто же — хромец? О ком говорится в песне? Как вы думаете?»
Я промолчал.
«Вы! — торжествующе изрек Люмьер. — Вы — чужой, хромец. “Быстроноги его речи, — гласят о нем Книги, — так дайте же им течь. Он легковесен. Поднимите его! Если он упадет, он разобьется”». Крестный смотрел на меня с выжидающим видом.
«Ты здесь один», — сказал он.
«Хочу домой!» — крикнул я.
Он не шевельнулся. «Ты один, — повторил Люмьер. — И можешь мне поверить», — прибавил он после небольшой паузы, — те времена, когда ты из-за всякой мелочи мог убежать домой, под крылышко к дяде, — к примеру, только оттого, что тебе прищемило большой палец, — те времена сгинули навсегда!» — его слова звучали нарочито громко.
«Хочу домой!» — опять повторил я. Но с чего бы это вдруг крестному пришло в голову упомянуть прищемленный большой палец?
У меня опять возникло чувство, будто однажды я это уже слышал, будто он своими словами распахнул внутри меня оконце, через которое в мою комнату вливается холодный ночной воздух. И тут я вдруг вспомнил.
Однажды вечером, когда я приезжал сюда в первый раз, мы с Ослипом и еще несколькими детьми помладше играли у ручья, за столярной мастерской, принадлежавшей отцу моей тогдашней подружки. Ослип вдруг подозвал меня к себе. Он стоял у мусорного бачка, нагнув голову, и смотрел внутрь, как будто там находилось что-то интересное. Правой рукой он удерживал крышку, а левой рылся в мусоре. «А ну-ка, сядь сверху!» — сказал он мне, не переставая заниматься содержимым бачка. Гордый тем, что он выбрал именно меня (Ослип у нас считался признанным вожаком, а я здесь был за новенького), я спросил, в чем там дело. «Не знаю, странное что-то!» — отвечал Ослип и снова велел мне усесться на бачок. Так я и сделал, но ничего особенного не произошло. «Обожди! Ты вот как сделай!» — сказал Ослип и повернулся к бачку спиной. Он положил обе ладони на крышку — и, подпрыгнув, уселся на бачок. Крышка, издав подобие вздоха, прогнулась под ним, но больше ничего не произошло.