— Разве ваш муж занимается также и раковинами?
— Если вы хотите, дорогой мой, хоть что-нибудь понять в происхождении человека, вам надо познакомиться сначала с тем, как произошло на земле всё остальное…
— Вы в этом уверены? — с минуту подумав, спросил Дуг.
— Что за вопрос? Это же вполне очевидно.
— Ну, не совсем.
— Как «не совсем»?
— Мне кажется, — продолжал Дуг, — тут есть какая-то путаница. Между вашими раковинами и, например, слоном или даже большими обезьянами… хорошо… я понимаю, проблема остаётся той же, поскольку можно проследить каждый шаг в развитии от одного вида к другому. Но между обезьяной и человеком или, скорее, видите ли… между обезьяной и человеческой личностью и даже, если хотите, между животным, от которого произошёл человек, и человеческой личностью лежит целая пропасть. И её не заполнишь всеми вашими историями насчёт свёртывания…
— Вы, конечно, имеете в виду душу? Так, так, милый мой Дуг, уж не стали ли вы верующим?
— Вы хорошо знаете, дорогая Сибила, что во мне нет и крупицы веры. Я такой же безбожник, как и вы.
— Но о чём же в таком случае вы говорите?
— О том, если угодно, что пришлось всё же придумать такое слово: Душа. Даже если не веришь в её существование, надо всё-таки признать, что, поскольку её пришлось придумать, и придумать специально для человека, чтобы отличить его от животного, значит, в самом человеке, во всём его поведении есть нечто такое… Но вы, конечно, поняли, что я хочу сказать?
— Нет, объясните.
— Я хочу сказать… что в причинах, определяющих человеческие поступки, есть нечто такое, нечто совсем особенное, единственное в своём роде, чего не найдёшь у представителей всех других видов. Вот хотя бы даже то… что каждое поколение людей ведёт себя по-разному. Образ жизни людей постоянно меняется. Животные же на протяжении тысячелетий ничего не меняют в своём существовании. Тогда как между взглядами на жизнь моего деда и моими собственными не более сходства, чем между черепахой и казуаром.
— Ну и что?
— Ничего. По-вашему, это можно объяснить эволюционными изменениями челюсти?
— Да, во всяком случае, теми изменениями, которые произошли с извилинами мозга.
Дуг с ожесточением тряхнул головой.
— Совсем нет. Не в этом дело. Это ничего не объясняет. Извилины головного мозга не изменились с того времени, когда жил мой дед. Чёрт возьми, как трудно выразить мысль, чтобы она стала понятной.
Огромная чёрная тень, вставшая над ними, заставила их обернуться. Это был профессор Крепс, человек такого огромного роста, что, когда в салоне он проходил мимо окна, в комнате на мгновение становилось темно. Он всегда носил слишком узкие, обтягивающие ляжки, поношенные, без намёка на складку брюки, что ещё больше увеличивало его сходство с толстокожим животным. Даже в гневе глаза Крепса под припухшими, тяжёлыми веками не теряли сходства с вечно смеющимися глазками слона. У него были тюленьи усы, в которых постоянно застревали крошки пищи. Но самым удивительным был его голос — высокий и тонкий, как у подростка.