Женщина, держа сбоку таз и чуть склоняясь назад и в сторону, осторожно спустилась по лестнице и пошла по двору туда, где между шелковицей и сосной, росшей уже в соседском огороде, была натянута бельевая веревка. Поставив таз на землю, женщина принялась развешивать простыни, защемляя их желтыми прищепками, и, покончив с одной порцией, вернулась на веранду. Всходила она по ступеням неторопливо, вроде бы даже устало. Ничего в ее действиях не было ни интересного, ни удивительного, и тем не менее, глядя на эту женщину, я понял, что это она мне мешала… И, забыв начисто о разложенных листах, начал следить за женщиной. Она меня видеть не могла, потому что солнце светило с моей стороны, и я даже откинул тюль на окне, чтобы лучше видеть.
Женщина ходила то на веранде, то во дворе, и я хорошо ее рассмотрел; нас разделяло метров двадцать, иногда даже меньше, потому что веревка приходилась на середину двора и тянулась в огород, который был еще ближе. А рассмотрев, я удивился и платью этой женщины, и ее виду, совсем не домашнему… Платье на ней было темно-синее с красными цветами, вовсе не летнее, не будничное — напротив, какое-то нарядное, длинное, с большим вырезом и без рукавов, и поэтому плечи и руки были открыты. Тело женщины было смуглым от загара, крепким и сильным, лицо — очень милое, загорелое, чернобровое, будто накрашенное, слегка продолговатое. Прическа — тоже совсем не будничная; гладкие, густые, темные волосы она заплела в две косы и уложила короной, и издали казалось, что каждый волосок тщательно причесан. Когда женщина, беря таз или спускаясь по лестнице, поворачивалась, то волосы взблескивали на солнце белым… Я подумал, что ей, вероятно, предстоит вечером идти куда-то, в гости или в кино; кино, впрочем, пришлось сразу же отбросить, потому что в этот день его не было. Оставалось только — в гости.
Работала женщина медленно и аккуратно, будто эта работа доставляла ей удовольствие; раскидывала простыни точным и ловким движением рук, подтягиваясь на носках, слегка изгибаясь и оголяя загорелые икры, и в этом ее движении мне увиделось столько изящества, что, казалось, вся эта работа и была затеяна только для того, чтобы она могла вот так пройти по двору и, взяв из таза простыню, кинуть ее на веревку; и в то же время на лице ее была какая-то отстраненность, будто женщина, развешивая белье, думала о чем-то другом, далеком… Возможно, это была просто усталость от тяжелой и нудной работы.
Закончив развешивать белье, женщина побрызгала веранду водой и подмела; и когда она подметала уже нижние ступени лестницы, на веранде появился мужчина, светловолосый, молодой, несколько полноватый, и стал спускаться вниз. На нем были синие форменные брюки и светло-голубая рубашка, тоже форменная, но без погон. Женщина как-то поспешно отступила в сторону и, заложив веник за спину, смотрела на мужчину; мне подумалось, отошла она только затем, чтобы он присмотрелся к ней, заметил и прическу и платье, которое так шло ей… Но мужчина, спустившись, взглянул на небо, потер глаза ладонью — похоже, он только что проснулся и, подойдя к велосипеду, потянул его за руль. Обода блеснули отраженным солнцем. Женщина что-то сказала, и он, не оглянувшись, кивнул головой, перекинул ногу через раму и покатил. Она сделала движение, будто собиралась догнать его, и что-то крикнула вслед; кажется, это было: «Не забудешь?!» Но мужчина уже выехал со двора. Женщина стояла какое-то время, глядя в ту сторону, где он скрылся, а затем домела ступени, принесла с веранды ковшик воды и брызнула ею у лестницы. Мне показалось, она рассердилась… И веник в ее руках мелькал не так плавно, и воду она плескала резко.