Федор подумал, что видел все это тысячу раз, что ничего нового в этом нет, и даже посмеялся над собой: «Видел, но забыл, а теперь радуюсь, чисто дитя малое…» Пришло в голову что-то о жизни; о том, что она проходит незаметно, но додумать он не успел, надо было выходить из автобуса. На остановке он огляделся и, когда автобус, фыркнув, укатил, подался к лесу. Шел по парной весенней земле, по выбивавшейся траве, легко шел, торопился. На опушке березы белели стволами, зеленели, отпечатываясь на сини неба. Федор даже глаз прищурил от удовольствия, представив, как он расположится, как возьмет в руку кисть. «Что творится, — думал он, привычно поддергивая правой рукой ремень этюдника. — Жизнь везде… Жизнь!» Небо, зелень травы и листьев были такие яркие, что слепило глаза с непривычки… Несколько берез держались стайкой, манили свежим листом. Скорее хотелось к ним, и Федор, не выдержав, побежал. Ему казалось, что березы качаются, убегают, и он, как только догнал одну, бросил этюдник на землю, подошел к дереву и прислонился к нему. Кора тонко пахла соком, немного землей и свежестью. Он гладил ладонью ствол и чувствовал, что на глаза наворачиваются слезы.
— Что это я? — спросил он вслух, отгоняя слабость. — Нервы сдают. Боже, пять десятков, а жить как хочется… Словно бы и не жил еще, ничего не видел…
Он вздохнул, сел на землю и засмотрелся на белую, с завитками кору березы… В войну точно такая же спасла ему жизнь. Тогда он тоже бежал и, как только врезался в лес, стал за березу. Дышать было нечем, силы кончились. Он стоял и слышал, как, хватко чмокая, пули вспарывали ствол. Отдышавшись, он снова бежал. «Верная смерть была, — подумал он, вспомнив, что тогда тоже была весна. — А вот же жив!..» Он еще погладил кору и тут только заметил, что сердце его стучит часто, будто за ним все еще гнались.
Устраивался Федор, как и мечтал, неторопливо, обстоятельно: выбрал место, установил этюдник. Огляделся. Написал одинокую березу, затем — стайку веселых, как дети, молодых деревьев с тонкими ветками и нежным листом. После просто сидел, отдыхал и думал о том, что у человека всегда останется тяга к земле, к деревьям, ко всему живому. В лесу треснула ветка, и Федор прислушался, ожидая, не покажется ли из-за деревьев лось. Но треск больше не повторялся, снова было тихо, хорошо. От дороги слышался еле различимый шум машин, да изредка пролетали самолеты. Гудели двигателями, посвистывали, а затем снова наступала тишина. Здесь в лесу забывалась, уходила всяческая людская суета, казалась ненужной и пустой тратой времени, и Федор подумал, что, в сущности, человеку нужно солнце, вот эти деревья, кусок хлеба и возможность спокойно думать. Так необычно было и хорошо, так ярко синело небо, что, казалось, невозможно охватить это все даже мысленно. И отчего-то подумалось, что ценнее самой жизни ничего на свете нет, но люди живут так, будто и в копейку ее не ставят, а уйдет она — ничего не надо. Федор знал об этом давно, но теперь, сидя на земле, под березами, остро почувствовал какое-то непонятное сожаление. Разом подумалось и о своей жизни, и о войне, и о том, что ему уже пятьдесят, да еще ранение, так что, как ни прикидывай, движется все к одному и тому же. Думать об этом не хотелось, и он снова взялся за работу.