Игореха бежал к Якову, чтобы укрепиться в своих мыслях. Ему было зябко от утренней свежести и своей решимости. Якова он нашел на подворье. Тот сидел на колоде и сквозь выбитое стекло окна прослушивал утреннее радио. Костистая спина его подпирала хату. Изредка он кивал головой, как бы соглашаясь с тем, что слышал, а один раз даже хмыкнул и заворчал. Игореха ждал, пока Яков дослушал до конца, и подошел ближе. Когда же он стал говорить, Яков слушал терпеливо, долго молчал, хмурился и наконец сказал:
— Оно для нас смутно, то происхождение, потому как мы дале прадедов не ведаем. — Почесал волосья скрюченным вбок черным пальцем и, не глядя на Игореху, продолжил: — Кое-кто что и держит про себя, но молчит. Да! А кто другой — дак и того не знает, балакает о себе много и матерь свою забывает. Что же до тебя, то байстрюк ты и есть. Это — истина! — И он еще раз повторил: — Байстрюк!
Такого слова Игореха не знал, но сразу догадался и, почувствовав в душе его зло, ушел от Якова. С того дня он невзлюбил и Якова, а заодно и «мудрых» людей. Пересчитал всех в селе, кого положил быть добрыми — и деда Лукаша, сторожившего колхозный ток, и Марийку, наливавшую ему часто стакан молока, и говорливую бабку Мотору, — и нашел, что против них один лишь Яков. Это показалось Игорехе малостью, но тревога уже поселилась в нем. Он не мог понять, отчего такие добрые люди не понимают, что Яков злой, и почему они считают его мудрым. Эта загадка так и осталась для него на всю жизнь.
Пилотом Игореха стал случайно, хотя в то время многие уходили из деревень в моряки и летчики: почетно это было и заманчиво. Он же ни о чем подобном не мечтал, приехал в райцентр поступать в ремесленное училище, а попал к людям, поднимавшим машины в небо, — к пилотам; к машинам, чутко поджидавшим восхода солнца. К ним Игореха присматривался внимательно, как присматривался ко всему интересному и необычному.
Пилоты появлялись на аэродроме задолго до рассвета, осматривали затяжелевшие от утренней сырости аэропланы, постукивали по расчалкам и отходили, как бы не веря, что эти лобастые существа способны оторваться от земли. Собирались компанией за нехитрым инвентарем, нашедшим приют на летном поле, закуривали, громко разговаривали, смеялись. А после — улетали. Солнце смахивало последние капли росы с перкалевых крыльев, и самолеты, отгрохотав положенный распев, тонко звенели моторами на взлете. Игореха смотрел им вслед. Он думал о непостижимости всего прекрасного, чем обладали люди, и загадывал себе такое же погожее утро, когда он придет к самолету, осмотрит его, постоит в отдалении и — взлетит. От предчувствия этого дня у Игорехи сжималось сердце, холодело внутри: он не верил, что полетит. Да и что было мечтать о полете, если впереди теоретические занятия, дежурство на кухне, караулы у складов и самолетов — вся та курсантская жизнь, которая иногда надоедает до чертиков, но которая после вспоминается легко и приятно. Недалеко от летного поля стояли две приземистые казармы, в которых жили курсанты, три кирпичных домика для инструкторов, короткая асфальтовая дорога как напоминание о том, что где-то есть большие города. У дороги — тополя, а на первом этаже одного домика тесно соседствовали почта и магазин. Все привычно, и, если не было полетов, в городке царила тишина, которую иногда, правда, нарушали шагавшие строем курсанты.