— Это так, — согласился командир. — Но авиация не могла остановиться, старое ушло, новое пришло… Скоростные машины..
Игореха смущенно посмотрел на командира и, как тому показалось, неохотно сказал, что в погоне за скоростью забыли о человеке.
— Он просто отстал от скорости, — пошутил командир. — Не успевает расти вслед за техникой.
Игореха согласился, и они посмеялись, а после говорили о том, как много в мире несовершенного. Игореха сказал, что люди это преодолеют. Командир промолчал, только кивнул головой.
И теперь, вспоминая, он не мог сказать, было бы лучше, если бы Игореха перестал отвлекаться и в авиации появился бы еще один командир или пусть бы Игореха оставался таким, каков он есть, а командиров и без него достаточно? Ответить было не просто, и командиру пришло в голову: родиться бы Игорехе лет через сто, когда и авиация станет другой да и на него смотрели бы по-иному. От такой мысли он улыбнулся и взялся подписывать накопившиеся приказы. Неизвестно отчего, ему вдруг стало грустно.
Мысли, не отпускавшие Игореху, родились вместе с ним в небольшой покосившейся хате на берегу тихой речки Свапы. Там, на этих берегах, где отбегал свое детство Игореха, выбегали и они свой час, живя рядом и так покорно, что он и не догадывался о них, и если другой раз становился задумчивым, всматриваясь в круглолицые подсолнухи, крутившие головами вслед солнцу, или ракитник, зеленевший после зимы, то только потому, что и подсолнухи и ракитник казались ему живыми, как люди, как он сам. Игореха ко всему присматривался с интересом. Солнце рождало весной траву, а летом сжигало ее. Куда уходило оно вечерами, куда проваливалось?.. Этого Игореха не знал и, бывало, подолгу глядел на закат, где высилось красное, напоминавшее пожар небо; менялись краски, скрывалось солнце, наступал вечер.
— Ушло светить другим людям, — сказала мать, когда Игореха спросил ее о солнце, и он понял эти слова с какой-то особенной радостью: одно солнце светит всем.
Удивительно было глядеть, как утром солнце возвращалось, чистое и все такое же огромное.
Отца у Игорехи не было, одна лишь мать. Как-то он задумался над этим несправедливым, казалось бы, явлением, убежал на целый день к реке и там, вглядываясь в точный бег воды, терпеливо додумался, что для его появления на свет не требовался никто. В его размышлениях выходило: у кого-то первого не могло быть ни отца, ни матери. Открытие это показалось Игорехе таким значительным, что на другой день, поспав беспокойно и схватившись в самую утрень, он подался к Якову.
Одинокий мужчина Яков, живший в развалюхе на краю оврага, терпел людей только за то, что они давали ему пищу. И отчего-то слыл в селе мудрым человеком. Он не работал и спасался тем, что в полдень подводил стрелки отстававших ходиков. Другие промежутки вольного времени Яков, казалось, не замечал вовсе, сидел у плетня или под облупленной стеною хаты и смотрел вдаль. У него хранилось приспособление, из которого хриплый голос обозначал время и рассказывал новости. Яков слушал молча, колупал пальцем ленивую стрелку и снова созерцал пространство: широкий зеленый выгон, хаты, коморы и пыльную дорогу, по которой если пойти, то выйдешь на окраину села, где стоят кузница и коровник. За ними начинаются нескончаемые поля и тянутся туда, где сливается земля с небом. Там всегда свежий ветер, пахнет травой, высушенной землей и полынью, а в жару мерещится, что бегут где-то далеко тысячи овец. Если пойти в ту сторону, то попадешь еще в одно село, а за ним снова будут поля. И так — бесконечно. Впрочем, Яков, придя этой самой дорогой в село и поселившись в ничейной развалюхе, больше никогда не выходил за окраину. С ним уважительно здоровались, интересовались новостями и ходом времени, а по осени, когда темными холодными ночами люди, таясь, смолили кабанчиков, Якову по неписаному закону полагалось давать то кус мяса, то ногу, а то и половину головы. Брал он молча, не благодарил, а только кивал, но люди и тому были рады. Они говорили, что Яков может лечить всякие болезни, хотя, сколько помнилось, он никого не вылечил.