Сторож выслушал Игнатьева равнодушно, но по-доброму, взял рубль и паспорт, выдал две простыни и повел в домик.
— Он так впереди шел, а я за ним, — рассказывал Игнатьев неторопливо, поглядывая то на Ступишина, то в окно. — И вдруг слышу смех, голоса… В ворота входят трое: две женщины и парень. Как подошел, вижу — карачаевец, черные усы, шапка мохнатая и весь из себя этакий красавец. Лицо, и правда, тонкое. А на лице и не поймешь — то ли гордость, то ли спесь. На меня едва взглянул и сразу: «Гидэ начальнык?!» Я кивнул… А сторож как раз в домик вошел, свет там включил. Он меня опередил, кинулся туда, а женщины остановились. Я тоже остановился: говори, думаю, и смотрю. Одна — светлые локоны из-под шапки выбились — улыбается, другая спокойно стоит, рюкзак у нее. А светлая, та с небольшой сумкой, — вроде бы на прогулке и…
— Постой, — перебил Ступишин. — Вторая-то что? Черненькая?..
— Да не то чтобы черненькая, но потемнее, — ответил Игнатьев, помолчал, плеснул коньяк по стаканам и продолжал: — Глаза у нее цепкие, лицо милое, нельзя сказать, что красавица, но… А светлая и стоять не может — то так повернется, то этак. Я сразу почувствовал, что за птица… А карачаевец этот со сторожем уже говорит, по плечу его хлопает, и видно — знакомы они. Я тоже в домик вхожу, а сторож как раз и говорит: «Ключи, говорит, выдам, а там сами разберетесь». А, думаю, понятно. Сторож вышел, и парень с ним, так что остался я один. Через некоторое время парень вернулся, сел на кровать, посидел, поглядел, но спать вроде бы не собирается… А у меня хлеб был, колбаса, а кипятильника — нет. У карачаевца спросить бы, да ему зачем кипятильник, он — руки в брюки, и так хорош. Вышел я из домика, там колонка была, набрал стакан воды… Ну, домик я тебе не буду описывать: голые стены, исписанные да измазанные, три кровати, стол. Меня, правда, светильник удивил… Будем живы, Георгий! — сказал Игнатьев, прерывая рассказ и поднимая стакан. — За все лучшее!
Ступишин молча кивнул, они выпили, и Игнатьев продолжал:
— Я, как вошел, сразу же его приметил — бронзовый абажур, а присмотрелся — корзинка для мусора, подвесил кто-то к потолку. А она ржавая до красноты и кажется бронзовой. Вот так, но это пустое… Сидел этот парень, сидел, да и предложил мне забрать себе эту черненькую, потому что она, мол, ему мешает. А со сторожем он не сумел договориться.
«Панимаешь?» — спрашивает меня.
«Очень хорошо, говорю, понимаю», — и спрашиваю, согласна ли она, а карачаевец поглядел на меня с этаким прищуром и проблеял:
«Э-э-э! Тэбэ нэ сытыдна!»