Критический пафос новеллы сочетается с его точной классовой направленностью. Только революция, свержение существующего строя, передача земли крестьянам способны восстановить социальную справедливость в деревне. Утопические, либеральные мечтания молодого учителя Реммельгаса, который уповает на просвещение, на развитие культуры и образования среди голодных, нищих арендаторов и батраков, рушатся, как только он ближе соприкасается с сельским бытом.
В финале герои новеллы — интеллигент и крестьянин — встречаются в тюрьме. Последний получает наконец свой «душевой надел», о котором грезил всю жизнь, — «семь футов в длину, четыре в ширину», куда бросали «по трое в одну могилу». Учитель-«бунтовщик» выслан на север. Но не унынием веет от этого финала. Весь строй рассказа утверждает необходимость классовых сражений, как бы ни были тяжелы временные жертвы и поражения.
«Душевой надел» интересен для нас не только своим социальным звучанием, но и как примечательный для раннего Тугласа опыт реалистического, точного письма. Стиль новеллы отличают короткая, скупая фраза, выразительный пейзаж, оттеняющий психологическое состояние героев, мастерски отобранные детали, раскрывающие драматизм повествования. Иногда стиль Тугласа производит впечатление нарочитого аскетизма, некоторой сухости, однако не будем забывать, что мы рассматриваем сейчас творческую юность художника, когда он еще только искал свою манеру и рядом с лаконизмом «Душевого надела» вдруг расцветали пышные, несколько выспренние периоды его романтических новелл и сказок.
Эстонский литературовед Лембит Реммельгас отмечает, что «ранний период творчества Тугласа представляет весьма пеструю картину: в его произведениях скрещиваются влияния множества течений и стилей, отражаются подсознательные искания своей манеры и подражания чужим художественным принципам. Тут имеются и элементы идеалистической романтики и грубого натурализма, имеется тут и влияние критического реализма… Тут берут свое начало новый пафосный романтизм и высокопарная патетика».
Еще определенней свидетельство самого писателя:
«Я тогда колебался между двумя крайними направлениями. Романтические прообразы эпохи пробуждения стали, правда, уже окончательно тускнеть, и реализм рубежа веков стал утверждаться… Но, с другой стороны, еще неосознанные тенденции толкали в сторону какой-то новой романтики, о настоящей сущности которой еще не имелось и понятия. Так могли рождаться рядом самые различные попытки или, что еще хуже, смешиваться в одном и том же произведении оба направления» («Юношеские воспоминания»).