— Кто вы? — спросил Редлоу и остановился, держась за сломанные перила.
— А вы как думаете? — ответила она вопросом, снова обращая к нему бледное лицо.
Он смотрел на этот искалеченный венец творенья, так недавно созданный, так быстро поблекший; и не сострадание — ибо источники подлинного сострадания пересохли и иссякли в груди Редлоу,— но нечто наиболее близкое состраданию из всех чувств, какие за последние часы пытались пробиться во мраке этой души, где сгущалась, но еще не окончательно наступила непроглядная ночь,— прозвучало в его голосе, когда он произнес:
— Я здесь, чтобы, если можно, облегчить вашу участь. Быть может, вы сокрушаетесь потому, что вас обидели?
Она нахмурилась, потом рассмеялась ему в лицо; но смех оборвался тяжелым вздохом, и женщина снова низко опустила голову и охватила ее руками, запустив пальцы в волосы.
— Вас мучит старая обида? — опять спросил Редлоу.
— Меня мучит моя жизнь,— сказала она, мельком взглянув на него.
Он понял, что она — одна из многих, что эта женщина, поникшая у его ног,— олицетворение тысяч таких же, как она.
— Кто ваши родители? — спросил он резко.
— Был у меня когда-то родной дом. Далеко, в деревне. Мой отец был садовник.
— Он умер?
— Для меня умер. Все это для меня умерло. Вы джентльмен, вам этого не понять! — И снова она подняла на него глаза и рассмеялась.
— Женщина! — сурово сказал Редлоу.— Прежде чем дом и семья умерли для тебя, не нанес ли тебе кто-нибудь обиды? Как ты ни стараешься о ней забыть, не гложет ли тебя, наперекор всему, воспоминание о старой обиде? И не терзает ли оно тебя снова и снова, все сильнее день ото дня?
Так мало женственного оставалось в ее облике, что он изумился, когда она вдруг залилась слезами. Но еще больше изумился и глубоко встревожился он, заметив, что вместе с пробудившимся воспоминанием об этой старой обиде в ней впервые ожило что-то человеческое, какое-то давно забытое тепло и нежность.
Он слегка отодвинулся от нее и тут только увидел, что руки ее выше локтя покрыты синяками, лицо все в ссадинах и на груди кровоподтеки.
— Кто вас так жестоко избил? — спросил Редлоу.
— Я сама. Это я сама себя поранила! — быстро ответила женщина.
— Не может быть.
— Я и под присягой так скажу. Он меня не трогал. Это я со злости сама себя исколотила и бросилась с лестницы. А его тут и не было. Он меня и пальцем не тронул!
Она лгала, глядя ему прямо в глаза,— и в этой решимости сквозили последние уродливые и искаженные остатки добрых чувств, еще уцелевшие в груди несчастной женщины; и совесть горько упрекнула Редлоу зато, что он стал на ее пути.