Он не успел ни переспросить, ни даже шевельнуться. Потому что секундой позже земля на том месте, где возвышался «Страж», вспучилась исполинским фонтаном, хлынув в стороны каскадами барабанящих по броне камней и осколков брони. А когда густые пороховые вуали, окутавшие его, схлынули, Гримберт подавился криком, так и не вырвавшимся из легких.
«Стража» не было. На его месте валялся изувеченный стальной остов, окруженный грудами смятых бронепластин, слепо устремивший в небо стволы молчащих орудий. Неподвижная стальная туша, безучастная и угрюмая, как всякая подбитая техника на поле боя.
Отходи.
Это был не сердитый голос Магнебода, которым изредка взывала совесть, не голос епископа, укоризненный и липкий. Холодный незнакомый голос, которого ему прежде не приходилось слышать. Но интонации в нем были стальные, как в голосе отца.
Отходи, безмозглый молокосос. Чем бы ни угодили эти ублюдки в твоего ведомого, следующий выстрел придется в тебя.
Поверженный «Страж» молча взирал на него с земли. У него не было лица, лишь невыразительные контуры боевой рубки, похожей на большую бронированную опухоль, но в этот миг Гримберту показалось, будто мертвый рыцарь глядит на него с укором.
Вальдо может быть жив. Оглушен, контужен, ранен, но все-таки жив. Законы рыцарской чести требуют, чтобы…
Отходи. Иначе будешь лежать рядом с ним, приказал голос. Не голос отца, как ему померещилось сперва. Его собственный. Голос, который он привык заглушать рыцарскими обетами и клятвами. Голос разума.
Гримберт вдруг ощутил, что лицо у него мокро, причем какой-то липкой и прохладной мокротой. Это была не кровь из рассеченной от тряски головы, как он сперва подумал. Кажется, он плакал, сам того не замечая. Беззвучно рыдал, стиснутый со всех сторон теплой броней.
— Прости меня, Вальдо.
***
Магнебод, много лет занимавшийся его подготовкой во всех сферах рыцарской науки, именовал этот тактический прием отходом. Но Гримберт достаточно сносно разбирался в церковной схоластике, чтобы подметить обман. Провести его подобным иносказанием было не проще, чем самого Папу жареным молочным поросенком в постный день, уверяя, будто это сушеная селедка. Он знал, что скрывается за этим невзрачным словом, от которого даже во рту становится противно.
Бегство.
Если ты покидаешь поле боя до того, как последний из противников испустил предсмертный вздох, это значит, ты сбежал. И неважно, какой герб красуется на лобовой броне твоего доспеха, сколько снарядов осталось в боеукладке и сколько смертельных грехов на совести. Едва только помыслив о побеге, ты совершил преступление против рыцарской чести и всех мыслимых добродетелей, обесчестил все свои подвиги и своего сюзерена.