Перестрелка с постом подслушивания Кендалла стихла. Морпехи вглядывались в темноту и туман. Гудвин выбрался из пулемётного окопа и отполз от него на десять метров в сторону и назад, его радист пополз за ним; рация по-прежнему несла чепуху. Потом Гудвин лёг на спину и закричал в пустоту: 'Помните, что сначала 'клейморы', потом гранаты и 'майки-семьдесят девятые'. Патроны не тратить. – От голоса Гудвина замерли нервные передвижения по всей горе. – Никому не стрелять, пока не услышите мои выстрелы, – продолжал он. – Если кто из вас, тупицы, выдаст позицию пулемёта раньше времени, не видать тому нарядов по камбузу до конца срока'. Затем он прошептал Расселлу: 'Линяем отсюда нахрен'. Он бросился наутёк, снова направившись к пулемёту, Расселл следом, как раз в том миг, как яркие вспышки огня осветили джунгли и пули защёлкали по тому месту, где они только что лежали на спине.
Потом вся гора затихла. Все ждали. Тишина повисла как дым над головой.
Меллас вернулся в окоп и ждал возвращения Джексона с новой радиочастотой. Он то ставил М-16 на предохранитель, то снимал и всё гадал, убьют ли его; ему было одиноко и страшно, он хотел, чтобы Джексон уже поторопился; он беспокоился и о нём, и о том, как перевести роту на новую частоту.
Кендалл скрючился в окопчике и думал о жене, о том, живы ли парни из поста подслушивания, и очень хотел, чтобы Фитч сказал ему, что делать. Он представлял презрительный взгляд Генуи. Он высовывался из окопа и поглядывал в темноту.
Джексон с новой частотой на рации полз назад к окопу Мелласа и молил бога, чтобы никто его не услышал и по ошибке не подстрелил.
Насмерть перепуганный Поллак, который должен был передать частоту по окопам, следовал за ним от самого окопа Фитча. 'Эй, это Поллак, – шептал он, когда думал, что проползает мимо кого-то. Ответов не было. Никто не хотел обнаруживать свою позицию. – Чёрт возьми, это я, Поллак, носильщик 'ромео'. Не подстрелите мою жопу, ладно?'
Никто не отвечал.
– Эй, Шрам. Я спускаюсь. Окей?
Нет ответа.
Поллак распластался по грязи, спрятав лицо, и хотел только одного – никогда больше не двигаться. Холодный туман скользил по спине. С какого перепугу он должен быть радистом херовой роты? Он сглотнул и снова пополз вниз, и кровь прихлынула к лицу.
– Эй, это Поллак, – снова на всякий случай шептал он. Господи боже, а лейтенанты каждую ночь так делают? Тогда понятно, почему они такие двинутые. – Эй! Это я. Литера 'папа' с КП, – опять прошептал он.
– Мать твою, Поллак, какого хрена тебе надо? – прошипел кто-то.
– Скажи Шраму, чтобы переходил на пятнадцать-точка-семь, – прошептал он.